В теплой тихой долине дома

— То, что для настоящей она слишком необычайна, — уточнил свою мысль актер.

Андрэ Салама, актеру, доставляло истинное удовольствие вслушиваться в собственные слева, а слева эти большей частью бывали из пьес, в которых в то или иное время приходилось ему выступать. Однако это вовсе не означало, что он был человек неискренний.

Салама давно уже перевалила за пятьдесят, но стариком он себя не чувствовал, сумел сохранить молодость души, сам охотно и часто подчеркивал это и что самое главное — все еще не изменяла ему красота, которой отличалась его наружность в те далекие годы, когда совсем юнцом он начинал в Париже свою артистическую карьеру. Он знал, что кончик его длинноватого носа несколько пообвис, но тем не менее это был все еще нос актера. Кстати, Сирано, сыгранный им во Франции лет тридцать с лишним тому назад без малейшего грима на носу, явился первым его триумфом, за которым последовала вереница других, не менее, чем первый, блистательных. Он также знал, что при строгом подходе его едва ли можно счесть высоким мужчиной. Находясь где-нибудь в обществе или на сцене, он старался, ценой даже некоторого напряжения, соблюдать свой предельный рост, то есть попросту говоря, вытягивался, во все свои пять футов одиннадцать, но едва только он оказывался один, как позволял себе с облегчением расслабить затылок и плечи, и росту в нем оставалось тогда пять футов восемь и ни дюйму больше.

Актерство было его профессией, его хлебом и маслом, его искусством, его увеселением, его жизнью, и всем этим оно оставалось для него до сих пор, хотя он и начинал уже помаленьку сходить со сцены. Он был прославлен, и тому же дважды — как Андрэ Салама и как актер, причем первая его слава, надо признаться, несколько преобладала над второй, но он, конечно, прилагал все усилия, чтобы слить их, так сказать, воедино, в одно неразбивное целое.

Он отработал для себя особую изысканно-умную актерскую манеру речи, благодаря которой самые серые банальности подчас обретали в его устах и краски, и блеск, ну а то, что никакого, в сущности, блеску в них, если вдуматься, не содержалось, — нимало его не заботило. Он сам был блистателен, все прочее не имело значения. Что же касается самой этой манеры, то складывалась она из определенной позы и жестов, определенного выражения глаз, а именно взгляда, устремленного поверх людей и теряющегося где-то в пространстве, из полнозвучности и баритональных переливов голоса, из особого произношения слов — он любил сообщать им этакую легкую иностранную подкраску, и еще из ритма, в котором выговаривались эти слова.

Он был порядочный притворщик, не больший, однако, чем все те, с кем ему приходилось сталкиваться, ибо цель у него была та же, что и у всех, — брать от жизни столько, сколько берется. Глупцом его никто и никогда бы не назвал; он всей душою был предан театру; он регулярно читал пьесы, как старые, так и новые; у него была трогательная наклонность признаваться серьезно и доверительно, что он человек религиозный, любит бога и зачастую обретает блаженный покой и радость смирения, преклонив колени в тихой молитве. Он говорил, что любит и церкви, но лишь как произведения зодчества. Официально он никогда ни к какой церкви не принадлежал и не имел к тому ни малейшего стремления, ибо в религии, говорил он, так же как и в любви, ему нравилось вести свое сражение, свою роль самому, ему не нужно было на этом поприще ни посредников, ни защитников. В отношении к нему окружающих высокомерия сказывалось гораздо меньше, нежели ко многим другим, столь же знаменитым актерам, и следует признать тот факт, что в нескольких высоких кругах нью-йоркского общества он пользовался благосклонным вниманием и даже популярностью.

Лауру Слэйд Салама встретил в высшем, на его взгляд, кругу нью-йоркского света, ибо тетушка Лауры, миссис Боук-Рехан Адамсе, уже более трех десятилетий славилась своей активной деятельностью на благо оперного искусства, а также прочей широкой благотворительностью. Она пригласила Андрэ Салама присутствовать на очередном своем благотворительном вечере, мотивируя приглашение тем, что плоды всей этой организованной ею благотворительности предназначаются именно его родине, — и Салама охотно откликнулся на ее зов.

Он знал, что на вечер явятся многие из тех, кого ему приятно было видеть время от времени, кому он сам не прочь был показаться, и потому — быть может, уже уставший, а, быть может, и не уставший еще от длительного и не совсем удобного пребывания во всей полноте своего роста, — он вызвал такси и поспешил в дом на Пятой авеню, едва только окончилось вечернее представление пьесы под названием «Изгнание дьявола», в которой он исполнял роль человека, погрязшего во всех грехах, роль, доставлявшую ему глубокое удовлетворение.