В теплой тихой долине дома

Утром, когда мы начали перевозить вещи, мы ее разбудили. Всем нам одиннадцати, включая и Сэма, пришлось совершить четыре рейса, прежде чем мы перевезли все наше барахло. К двум часам дня все наши вещи были уже в новом доме, и мой дядя Уоффард, или Луи, как мы его называли, отправился в город похлопотать, чтобы нам включили воду, газ и электричество. К заходу солнца мы все собрались в новом доме, из кухонного крана бежала вода, на газовой плите тушилось мясо, а электрический ток накалял яркие десятицентовые лампы от Вулворта.

Сэм, которого мы всегда учитывали в числе наличных членов семьи, невзирая на его отношение к делу, ныл весь день по всякому поводу, а перед ужином стал опять угрожать, что уйдет из дому.

— Сэм, — сказала бабушка, — постыдился бы, вечно ты грозишься уйти из дому. Стыдно взрослому сорокалетнему мужчине попусту болтать перед детьми. Хороший пример ты подаешь, нечего сказать.

— Нет, это несправедливо, — сказал Сэм, — и вы сами это знаете, мама. Кто дал вам право помыкать мной, как каким-то ничтожеством?

— Никто не говорит, что ты ничтожество, — сказал Луи. — Мы только говорим, брось свое дурачество, возьмись за дело, как все, и добейся чего-нибудь в жизни.

— А ты-то сам чего добился? — сказал Сэм.

— Я? — сказал Луи. — А кто бегал в город, ты или я? Кто заставил их включить воду, газ и свет, — уж не ты ли? Заходил куда надо, дал новый адрес, заявил, на чье имя, — скажешь не так? Чего я добился, ишь ты! Я-то потолкался по разным местам, ты это помни.

— Не к чему нам было переезжать из старого дома, — сказал Сэм. — Вот все, что я знаю. Только из-за того, что не могли уплатить за квартиру?

— Вовсе не поэтому, — сказала бабушка. — Дом был слишком мал для нас, вот и все. Там даже не было веранды, где бы поставить мою качалку. Вот почему мы съехали оттуда.

— Все вы ужасные эгоисты, — сказал Сэм. — Только о себе и думаете. Никакого уважения к искусству, к моему творчеству на стенах старого дома. Ко всем моим стихам и рассказам, записанным на стенах. Что вы на это скажете? А?

— А ты напиши новые, на стенах этого дома, — сказала бабушка. — Валяй, раздобудь карандаш покрепче и начинай на кухонной стене от потолка. Знай пиши себе стишки и истории, какие только заблагорассудится.

— Ах, замолчи, — сказал Сэм.

— Ну, — сказал Луи, — придется тебе примириться с жизнью в новом доме, вот и все, потому что у нас тут и вода, и газ, и свет, и все это будет целых два месяца, пока они там не хватятся и не выключат.

И мы стали жить в новом доме с верандой. Мы устроились в нем сразу, как переехали. Одни обосновались в самом доме, другие — на воздухе, во дворе, а мой кузен Мерль поселился на крыше — оттуда, мол, гораздо лучше все видно.

Дом был замечательный, если бы не муравьи. Они там кишели повсюду и в первое же утро нашей жизни в новом доме оказались и на нас самих, и в нашей пище, и везде. Сперва мы очень злились и все говорили друг другу, какой ужасный плут этот агент: уверял, что дом чудесный, а о муравьях — ни слова. Они сновали по нас под одеждой, путались в волосах, ползали по рукам, лезли в глаза. Сначала мы их ловили, давили, топтали ногами, топили в воде, но, когда убедились, что все бесполезно, просто дали им волю: пускай себе бегают туда и сюда, как им нравится.

Больше ничего не оставалось делать, хотя нам все время приходилось брыкаться, подпрыгивать, ежиться, смахивать их с рук и с кончика носа. Но ничего другого не оставалось, разве еще только окунуться в ванну.

— Ну, — сказал Сэм, — теперь-то, я думаю, вы вернетесь в старый дом на Персиковой улице, где наше настоящее место.

— Э, нет, — сказал Луи. — Мы останемся здесь и ни перед чем не отступим. Люди мы или кто?

— Хорошо, — сказал Сэм, — я могу говорить только за себя, но я считаю просто унизительным, чтобы какие-то мурашки ползали по вас день и ночь. И если у вас есть хоть капля гордости, должны же вы с ними что-нибудь сделать.

Луи передернулся, брыкнул ногой, подпрыгнул, смахнул с носа двух муравьев и сказал:

— Мы все время что-нибудь с ними делаем. Гордости у нас не меньше, чем у тебя.

Так что мы стали не просто жить в этом доме, а жить и терзаться. Мы жили в нем, не переставая терзаться ни на минуту, что днем, что ночью. Мы дергались, подпрыгивали, смахивали их с себя и глотали вместе со всем, что ели.

— Приходилось мне и раньше видеть муравьев, — говорила нам бабушка, — но таких — никогда.

Кузина Бельма брыкалась, подпрыгивала, изгибалась, кружилась, смеялась, выбрасывала руки кверху и кричала «О-а!»

Мне ужасно нравилось слушать, как она кричит вот таким манером.

Люди прибегали с другого конца города, чтобы узнать, отчего такой шум.

Они наблюдали за нами с улицы, покачивали головой и уходили.

Но однажды один молодой парнишка, в пестром свитере в синюю и красную полоску, закричал с улицы Вельме:

— Эй, сестричка, что у вас там происходит?

— Муравьи! — прокричала Вельма в ответ.

— Почему вы их всех не передавите? — кричит парнишка.

А Вельма в ответ:

— Больно их много. Давить мы их давим, да они проворнее нас.