В теснинах гор

— Потерпи, хорошая, — говорил Нурулла, ставя подкову. Пока подковывали все четыре ноги, не только конь, но и все были в поту и порядком устали. — Ну вот и все, — вздохнув, сказал наконец Нурулла. — Нелегко такого коня подковать. Да ведь и ему, бедняжке, больно. Ну да ничего: зато теперь хорошо будет, — и мастер ласково потрепал коня по шее. А Тулпар как‑то неровно ставил ноги, дергал ими, будто хотел сбросить новые подковы. Он переступал неловко, словно мальчик, надевший тяжелые отцовские сапоги.

— Привыкнешь. Спасибо не раз скажем тебе, Нурулла, — сказал, гладя коня, Чарахма. — Жаль только, что вот пахать на нем придется. Да что же делать, волов у меня нет. Сколько лет все одолжал их у Сулеймана, хоть тот и драл с меня три шкуры.

— Ничего, Чарахма, не долго ждать теперь. Будут у тебя земля и волы, — сказал мастер. Взять деньги за подковы он отказался. Чарахме было от этого неловко, но все же он был доволен. — Смотри, кунак, сразу не перегружай коня, — посоветовал Нурулла.

11

Глухонемой Хабиб, крича что‑то на своем языке, гнал по улице стадо на пастбище. Не успело оно скрыться за аулом, вышла со своего двора семья Чарахмы. В ноле вело множество тропинок, крестьяне спешили на пахоту, никто не хотел упускать такую погоду. Говорят: весенний день год кормит. Кто вел вола, кто осла или корову, а большинство, не имея ни тех, ни других, шло с киркой за плечами.

Абдулатип шагал впереди отца, ведя за уздечку Тулпара. Отец нес соху, а за ним с киркой — Издаг. «В добрый час, дай Аллах тебе богатого урожая», — приветствовали отца встречавшиеся аульчане, и он отвечал им так же.

— Смотри‑ка, какого коня Чарахма завел, — толкнула Гимбата жена. — Знать, в гору пошел. — Семья Гимбата долбила землю кирками рядом с полем Чарахмы.

— Что же ты, Гимбат, у Дарбиша вола не одолжил? — спросил Чарахма.

— Шеи у них больно толстые, не подошли для моей сохи, — отшу–хилея 1 имбат. — А у тебя, я смотрю, конь больно хорош. Неужто пахать на нем собираешься?

— Что ж делать, кунак.

Что правда, то правда, — вздохнул Гимбат. — А конь‑то, видно, специально для похода рожден.

— Времена, когда горцы совершали набеги, прошли. Я на нем и по торговым делам буду ездить.

— Походы разные бывают, Чарахма. А то, что нам, беднякам, нужно, только сейчас и начинается. Революцию надо делать в горах, кунак.

— Вах! — Отец стал запрягать коня. — Чем в таких походах участвовать, лучше пахать свой клочок земли да собирать урожай, что Аллах пошлет. Мне эти твои хуриятские[10] походы ни к чему, Гимбат. Да, думаю, и тебе тоже. Ну, дай Аллах счастье, начнем, пожалуй, — и отец положил ногу на лемех сохи.

Сошник вонзился в мягкую почву, будто нож в свежий сыр, и плавно пошел вперед, разрезая землю. Жирная земля, поднятая сохой, потянулась темной лентой по краю поля. Тулпар, словно понимая, что хозяин запряг его, не имея другого выхода, послушно шел вперед. Издаг собирала корни старой кукурузы, которые выкорчевывались из земли, и складывала их в стороне.

Когда прошли несколько борозд, Чарахма дал ручку сохи сыпу.

— Сын крестьянина должен уметь держать эту штуку. Положи‑ка ногу на лемех, вот так. А теперь ступай за конем. Да смотри — не торопись. — А сам шел рядом, показывая, как держаться за соху. Абдулатип, счастливый от того, что отец доверил ему такое дело, весь вспотел от напряжения, стараясь изо всех сил держаться за ручку сохи. Ему хотелось оправдать доверие отца, не ударить в грязь лицом. Минутами ему казалось, что соха вот–вот выскочит у него из рук, так они устали, но он, стиснув зубы, еще крепче держался за ручку. — Не показывай коню, что ты устал, а то он перестанет тебя слушаться, — сказал на ходу отец.

Самое трудное для Абдулатипа было удерживать коня, когда он доходил до края поля. Ведь одновременно надо было приподнять соху, чтобы лемех вышел из земли, и повернуть ее так, чтобы он опять вонзился в почву. Вдруг где‑то совсем рядом послышался топот коней: на дороге к аулу показалось несколько всадников. Красный конь Чарахмы, увидев их, заржал, поднял голову и, отказываясь слушаться маленького пахаря, остановился. Ударил копытом о мягкую землю, словно говорил: «И мне бы с этими копями скакать, пританцовывая под наездником. Я рожден для этого».

Поднимая тучи пыли, к аулу двигалось не менее трехсот всадников. Слышна была песня лаила иллала[11]. Сомнений не было: это мюриды. На них были черные, серые и белые папахи; все всадники в черкесках, полушубках, ыа поясах — кинжалы и шашки. Лес винтовок из‑за плен. Впереди ехал молодой мюрид в каракулевой папахе, обмотанной белой чалмой, в руках у него развевалось зеленое знамя с изображением диска лупы. Пахавшие на поле крестьяне заволновались, послышались то испуганные, то восхищенные возгласы.

— Мюриды имама Нажмудина, — сказал Гимбат.

— Раз поют лаила, то ничего плохого от них не будет, — уверенно сказал отец.

— Эх, Чарахма, Чарахма, мало ты еще понимаешь. — Гимбат, махнув рукой жене и сыну, чтобы шли за ним, пошел с поля.