— Я говорю не о ней, а о госпоже Бернстайн и о ее сестре.
— Так они серьезно больны?
— В их возрасте любая болезнь серьезна.
Что касается доктора Приера, то он наотрез отказался от любых заявлений. Он подолгу осматривал Глорию и вынужден был признать, что она слабела на глазах, хотя ни одного определенного симптома, который указал бы ему на ту или иную болезнь, не замечал. Она почти перестала есть и очень плохо спала, хотя у нее нигде ничего не болело. Куда девалась та брызжущая энергией столетняя дама, которая с живостью и молодым энтузиазмом делилась с подругами своими воспоминаниями? Теперь глаза ее казались подернутыми каким-то туманом. Руки истончились.
— Ее привязывает к жизни только обида, — говорил доктор. — Само собой разумеется, при ней ни в коем случае не следует упоминать имени мадам Монтано. Не стоит говорить ей и о ее сестре. Похоже, она вбила себе в голову, что виновата во всем Жюли, которая замыслила украсть у нее ее первое место. Она ее больше не пускает к себе. А ведь бедная Жюли сама…
А Жюли подолгу сидела теперь в своей комнате и все думала, думала… Она совсем было собралась пойти к доктору Муану и рассказать ему все, когда боль внезапно отпустила ее. Поэтому она ограничилась очередным телефонным звонком. Доктор был уже в курсе данного ею интервью и разговаривал довольно сурово.
— Чтобы больше ничего подобного! Видите, к чему это привело? Советую вам также хотя бы несколько дней не разговаривать с вашей сестрой, а особенно — с мадам Монтано. Я могу говорить с вами откровенно? Так вот, мне не дает покоя одна мысль: интересно, кто из вас троих наиболее сумасшедшая? Будь вам десять лет, вас бы стоило хорошенько отшлепать. Потому что кому-то из вас — неизвестно только, кому именно, — придется заплатить жизнью за все эти игры…
— Ах, доктор, неужели…
— Поймите, милая моя, вы — самая разумная из троих. Вы думаете, это было умно с вашей стороны — рассказать журналистам, что вся ваша жизнь была сплошным страданием, что окружающие никогда не обращали на вас внимания и т. д. и т. п.? Поверьте мне, пройдет совсем немного времени, и вы помиритесь с сестрой. Постарайтесь тогда сделать так, чтобы она тоже помирилась наконец со своей соперницей. Неужели в вашем возрасте еще можно думать о каком-то соперничестве? Все, что вам нужно, всем троим, — это покой. Обещайте мне это.
— Обещаю, доктор.
— Если боли возобновятся, немедленно звоните. Может быть, мне придется взять вас к себе в клинику. Но… пока еще до этого далеко.
На этой успокаивающей ноте он и закончил разговор, а Жюли с того самого дня принялась размышлять, что бы такое придумать, чтобы видимое примирение с сестрой превратить в последний решающий ход. Задачка была не из легких, но в каких-то тайниках ее мозга, видимо не без влияния болезни, скопилось столько яда, что в конце концов она нашла решение, показавшееся ей достаточно хитроумным. Теперь идее нужно было дать созреть, и она принялась терпеливо ждать, выкуривая сигарету за сигаретой. Ей не было скучно, потому что Кларисса подробно пересказывала ей все последние сплетни. Именно от нее Жюли узнала о том, что председательша прислала подобные письма госпоже Бернстайн и госпоже Монтано.
— Можешь мне его достать?
— Попробую, — отвечала Кларисса.
На следующий день она принесла измятое письмо.
— Мадам Глория сама его скомкала. Она сильно рассердилась.
И Жюли не без удовольствия прочитала: