В тяжкую пору

Транспортеры дали еще несколько длинных очередей и удалились. Наступила тишина. Не теряя времени, капитан Кривошеев с двумя десятками красноармейцев направился на восток разведать лес до деревни Буша.

Сквозь щели отлично видна дорога на Кременец. Не прошло и получаса, как она снова ожила. И надо же, именно здесь, у рощицы, остановилась колонна машин. Кухни свернули на обочину, поближе к клуням. До нас доносится дразнящий запах кофе и жареного мяса.

Мы сидим в западне: позади - река и болото; впереди - вставшая на привал колонна. Сжимаем длинные деревянные рукоятки немецких гранат...

В нашей клуне пятнадцать раненых. Некоторые уснули и стонут во сне. Будим их, обкладываем соломой. Боец с раздробленным плечом потерял сознание.

Становится все жарче. Пробивающиеся сквозь щели солнечные лучи рассекают клуню. Эти лучи сотканы из миллионов мельчайших, медленно плывущих в пространстве пылинок.

Но сколько же можно наблюдать за слепящими лучами! Опять прижимаюсь к щели и вижу: прямо к нашей стоящей чуть на отшибе клуне неторопливой старческой походкой идет человек. С каждой минутой он виден все лучше. Серый пиджак, черные брюки, заправленные в разношенные сапоги.

Я толкаю задремавшего Оксена. Он вскакивает и машинально хватается за пистолет.

- Смотри.

Теперь старика видят все находящиеся в клуне.

Шепотом приказываю:

- Не стрелять, брать живым.

С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.

Прямо в лицо ему упираются два пистолета.

- Руки вверх! Молчать!

Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.

Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.

- Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.

- Кто таков, откуда?

- Как скажу, так и убивать станете?

- Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.

Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.

- Откуда же это вам известно, что я - свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.

- Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.

Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.

- То не ваш, не русский?

Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.

- Ваш. Из Турковиче Ческе.

- Угу. Мне потом тоже так...

Показал руками, как ему завяжут глаза.

- Будэ, дид, попусту розмовляты, - вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:

- Украинец?

- Украинец. И вин тоже.

Сытник ткнул пальцем на меня.

Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.

- А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?

- Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил...

- Ну так будешь отвечать?

Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.

Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.

Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:

- Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..

- А ты, дид, не брешешь? - перебил Сытник.

- Може, и брешу. Тебе грызь показать?

Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?

- Когда пришла колонна?

- Не знаю. Встал, она уж здесь.

- Длинная?

- Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах...

Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.

- До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.

Он засопел, показывая, как немцы "нюхают". Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:

- А с этим паном не знаком? Старик насупился.

- Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.

- Заберут,- подтвердил я.- Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.

- То нам ни к чему.

- Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять будет вашей.

Старик скорбно покачал головой:

- Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.

- Когда-то ваша армия вернется... Пока солнце взойдет, роса очи выест... Ну, чего вам треба?

- Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?

Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:

- Не боишься, сынку, что продам вас?

- Не боюсь, дид.

- На том спасибо.