В тяжкую пору

В лесу, на небольшой прогалине, два десятка Т-26. Около них на часах красноармеец. Вокруг ни души. Разведчики пытались подойти поближе, часовой не подпускает. «Стой, стрелять буду!» — вот и весь разговор.

С Сытником и Харченко отправились к танкам.

На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:

— Стой! Кто идет?

— Свои.

Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.

— Не подходи! Стрелять буду!

Сомневаться не приходилось — красноармеец действительно выстрелит.

Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:

— Не подходи! Стрелять буду!

Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:

— Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили…

Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:

— А документы есть при вас?

— Есть, конечно.

— Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.

— Значит, вы комиссар?

— Комиссар.

— А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды.

Я крепко пожал Семенихину руку.

— Будем знакомы. А это — товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим.

Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза.

— Семенихин я, Семенихин Иван… Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь:

— Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась…

Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил.

Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее — только на дне баков.

Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора!

Семенихин поднялся, тронул меня за плечо:

— Под суд не попаду? Под монастырь не подведете?

— Вас не судить, награждать надо.

— А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них… Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: «Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем…».

— Так один и стоял?

— А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было — сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.

— Небось, страху натерпелся? — спросил Коровкин.

— Не без того, — сознался Семенихин. — Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше…

Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:

— А мне теперь куда податься?

— В наш отряд, куда же еще!

— Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую… Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.

5

Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию.

Петров давно просился на «дело». Решили: быть по сему.

Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки.

Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты.

Отходили под прикрытием пулеметов и нашего единственного Т-26. Отход был труден. Вражеская пехота атаковала с двух сторон: из Славуты, в которой стоял большой гарнизон, и из деревни Перемышль, где, как мы установили, обосновался штаб 98-й пехотной дивизии.

Появились раненые. Немцы все наседали и наседали. Уверенные в своем численном превосходстве, они отважились углубиться в лес, норовили зайти нам во фланг.

Только к рассвету оторвались от противника, перевели дыхание. Командиры стали проверять людей, и тут обнаружилось: не все раненые вынесены, пропала Маруся.

Недавно появилась Маруся в отряде, а нет бойца, который не знал бы о ней. Единственная девушка среди сотен мужчин!