В тяжкую пору

Санобработка — затея Маруси. Ей все подчиняются легко, безропотно. Замечания ее принимают как нечто должное, без обиды. Маруся добирается и до штабной роты.

— А начальникам грязными ходить можно? Так, что ли, товарищ майор? обращается она к Сытнику. — Прикажите командирам пройти санобработку.

— Та чего мне приказывать, они вас слухают лучше, чем меня… Ведь было, сестричка, время — каждое утро мылись и перед едой еще особо. Спать ляжешь простыня белая, свежая, складки после утюга, подушка мягкая, чистая, расчувствовался Сытник. — Не верится даже, что було такое время и наступит когда-нибудь снова…

— Обязательно, товарищ майор, наступит, обязательно. Я в это так верю, так верю! — убежденно произносит Маруся, прижав руки к груди. — Ночью иду иногда, глаза закрыты, за кого-нибудь держусь, а сама думаю — как после войны будет. Вы не мечтаете об этом?

— Мечтаю, — признается Сытник. — Ох, как мечтаю. Тильки времени мало остается, чтобы мечтать…

Мои отношения с Новиковым постепенно налаживались. Он болезненно переживал неудачу при форсировании.

— Нелегко с повозки командовать…

Отряды сохранили самостоятельность. Продовольственники Новикова и наши действуют врозь. Но штабы работают сообща, исподволь готовятся к форсированию. Каждую ночь Петренко с Гартманом уходят на Горынь.

Новиковцы ходят к нам в гости, мы — к ним. «Редакция» увеличила «тираж» сводок Совинформбюро в расчете на соседей.

Как-то раз Басаргин спросил у меня — правда ли, что в нашем отряде есть гармонист с двухрядкой и чтец, который на память знает чуть не всего Маяковского. Я подтвердил.

— Нельзя ли откомандировать их на один вечер к нам?

— Отчего же?.. Можно.

Гитлеровцы нас пока что оставили в покое. В отряде снова проводятся занятия, политинформации, иной раз в какой-нибудь из рот устраиваем нечто вроде вечера самодеятельности.

Неожиданно мы стали обладателями некоторого количества муки. И опять благодаря Петренко. Он наткнулся на мельницу, куда немцы возили зерно. Разведчики вместе с продгруппой Зиборова совершили ночной налет.

Печь хлеб негде. Его заменяет «болтушка» — еда не ахти какая, но все же силы поддерживает. Кто-то посоветовал печь чуреки. Вырыли яму, разложили в ней костер. Когда костер погас и стенки ямы накалились, стали бросать на них куски теста. Получилось сносно. Как-никак — хлеб.

Но до чего же относительна эта «нормальная жизнь»! Среди ночи вдруг крик: «Немцы!» — и очереди из автомата.

Все вскочили. А гитлеровцев и в помине нет. Просто кому-то из бойцов пригрезилось во сне, он и закричал, схватился за автомат. Калинин осмотрел бойца и забрал в команду выздоравливающих — нервное перенапряжение. По этой же причине пришлось забрать оружие и еще у нескольких человек.

Отсиживаться в славутских лесах, на берегу Святого озера, не входило в наши планы. Мы стремились пробиться на восток. Однако форсировать здесь Горынь невозможно. На схеме Сытника номерами полков помечены гитлеровские гарнизоны вдоль всего правого берега к югу от Славуты.

Ну а если форсировать реку за славутским изгибом в северном направлении, а уж потом повернуть на восток?

Тихой звездной ночью идут отряды по лесу. Ни огонька, ни слова. Только скрипят подводы. С Т-26 пришлось расстаться.

Я шагаю рядом с повозкой Новикова. Полковник нарушает молчание:

— Чего вы все пешком и пешком? Подсаживайтесь. Тем более хромаете…

Неслышно спускаемся к реке. Высоко подняв над головами камеры, по темной неподвижной воде идут кинооператоры.

Несколько ночей назад нам никак не удавалось добраться до реки. А сейчас рота за ротой форсирует Горынь — и ни звука, ни выстрела. Мокрые лошади поднимаются на крутой берег и исчезают в темноте.

Вот, наконец, и арьергард. Неизменно замыкающая рота Карапетяна. Прощай, Горынь.

Но в тот момент, когда последний боец, отжимая полы шинели, выскочил на песок, где-то впереди одиноко прозвучал выстрел. И сразу же залились автоматы, застучали пулеметы. Сытник и Басаргин, следовавшие с передовым отрядом, наскочили на автоколонну противника. Завязался бой.

Небо уже не бездонное, бархатное, каким было полчаса назад, а плоское, серое, с тусклыми звездами. Ночь на исходе, кругом — открытая местность. Где-то слева должен быть лес.

Передаю со связным Сытнику: прижимайтесь влево, уходите в лес.

Ездовой гонит повозку. Новиков при каждом толчке закусывает губу, стонет, не разжимая рта.

Ездовой оборачивается:

— Может, потише, товарищ полковник?

— Гони.

Тявкают наши пушчонки, рвутся гранаты. Справа — то ли из Славуты, то ли из деревни Перемышль, где по-прежнему стоит штаб пехотной дивизии, — нарастающее тарахтение моторов. Подходят транспортеры с пехотой. Ничего не скажешь, быстро сориентировались гитлеровцы.

Впереди темным фонтаном взрывается мина. Лошадь на дыбы. Повозка набок. От удара Новиков теряет сознание. Коровкин ловит лошадь. Укладываем полковника.

Подползает Петренко:

— Славу богу, нашел. Нельзя в лес. Ни в коем разе. Танки там и артиллерия. Похоже на засаду.

— Стреляют?

— Пока молчат.

— Отчего же молчат? Если засада, самое время бить в спину.

Новиков, уже очнувшись, неожиданно вмешивается в разговор.