В тихом омуте

– Я просто начну, – объяснила она, стараясь говорить как можно спокойней. – Вообще-то я думала, что ты утром собирался к Хьюго…

Хьюго был другом Джоша, может, единственным настоящим другом. (Каждый день она благодарила Господа за Хьюго и его семью, к которым он всегда мог отправиться, если находиться дома становилось особенно тяжело.)

– Я собирался, но забыл телефон и вернулся. – В подтверждение своих слов он поднял руку, в которой сжимал смартфон.

– Понятно, – сказала она. – Молодец. Ты останешься у них на обед?

Он кивнул, неуверенно улыбнулся и ушел. Дождавшись, когда за ним захлопнется входная дверь, она присела на кровать и дала наконец волю слезам.

На прикроватной тумбочке лежала старая растянутая резинка для волос с несколькими зацепившимися волосками. Какие же роскошные темные волосы у нее были! Луиза взяла резинку, повертела в руках, перебирая пальцами, и прижала к лицу. Потом поднялась, подошла к туалетному столику, открыла шкатулку для драгоценностей в форме сердца и убрала в нее резинку. Она будет храниться вместе с ее браслетами и сережками – они не станут ничего выбрасывать и все сохранят. Не здесь, а в каком-нибудь другом месте, – ее вещи всегда будут переезжать вместе с ними. Ничто из того, что принадлежало Кэти и до чего она дотрагивалась, никогда не будет пылиться на полке магазина подержанных вещей, отданных на благотворительность.

На шее Луизы висела серебряная цепочка с маленькой голубой птичкой, та самая, которая была на Кэти в день смерти. Луизе не давала покоя причина, почему дочь надела именно это украшение. Оно никогда не было ее любимым. Чего нельзя сказать о сережках из белого золота, которые они с Алеком подарили Кэти, когда ей исполнилось тринадцать лет. Она их просто обожала, как и фенечку, купленную Джошем (на карманные деньги!) в Греции, куда они ездили всей семьей в отпуск. Луиза не могла понять, почему Кэти выбрала именно ее – подарок Лины, с которой в последнее время они уже были не так близки. На птичке имелась гравировка «С любовью» – совсем не в ее вкусе.

Никаких других украшений, кроме этой цепочки. Джинсы и куртка, слишком теплая для летнего вечера, с набитыми камнями карманами. Ими же был заполнен и рюкзак. Когда ее нашли, она была окружена цветами, и несколько цветков сжимала в руке. Как Офелия. Как на картине на стене у Нел Эбботт.

Люди говорили, что возлагать ответственность за случившееся с Кэти на Нел Эбботт было дико, жестоко и по меньшей мере глупо. Разве можно считать ее виноватой просто потому, что она писала о заводи, говорила о ней, фотографировала, расспрашивала, печатала статьи в местных изданиях и даже выступила в передаче на Би-би-си? Просто потому, что она произнесла слова «приют самоубийц», что говорила об утопленницах как о романтичных героинях, как о женщинах, встретивших избавительную смерть в красивом месте по собственному выбору?

Но Кэти не повесилась, не вскрыла себе вены, не наглоталась таблеток. Она выбрала заводь. На самом деле дико совсем другое: как можно не видеть связи и не понимать, насколько чувствительными и восприимчивыми могут быть некоторые люди, особенно в юном возрасте? Хорошие, умные, добрые дети легко увлекаются. Луиза не понимала и никогда не поймет, почему Кэти так поступила, но она твердо знала, что ее решение не было спонтанным или случайным.

Психолог, с которым она встречалась дважды, сказал ей, что искать причины не следует. Она никогда не сможет найти ответ, и никто не сможет. Во многих случаях, когда люди лишают себя жизни, конкретной причины просто нет – в жизни все гораздо сложнее и запутаннее. Луиза, негодуя, указывала на отсутствие у Кэти признаков депрессии, говорила, что в школе у нее было все в порядке (они посетили школу, просмотрели ее почту, переписку в «Фейсбуке» и не нашли ничего, кроме любви). Она была красивой, хорошо училась, у нее были мечты, желания. Она не была несчастной. Иногда увлекающейся, зачастую излишне впечатлительной. Подверженной быстрым сменам настроения. Ей было пятнадцать лет. Ее нельзя было назвать скрытной. Появись у нее проблемы, она бы обязательно поделилась ими с матерью. Она всегда ей все рассказывала, всегда.

– Она ничего от меня не скрывала! – заявила она психологу, и тот отвел глаза.

– Так думают все родители, – тихо возразил он, – и, боюсь, все они ошибаются.

После этого Луиза больше с ним не встречалась, но сомнение уже было посеяно. Появилась трещина, через которую ею начало овладевать чувство вины. Сперва оно сочилось тонкой струйкой, но потом хлынуло настоящим потоком. Она не знала своей дочери. Вот почему цепочка не давала ей покоя, совсем не потому, что ее подарила Лина, а потому, что она стала олицетворением ее незнания собственной дочери. Чем больше она об этом думала, тем больше себя винила: за то, что была слишком занята, что основное внимание уделяла Джошу, что не смогла защитить своего ребенка.