В тихом омуте...

– Вы правы. Я боялась заглянуть ему в лицо. Я ненавижу похороны, я никогда не была на похоронах… – Здесь я не соврала Дану, я действительно никогда не была на похоронах. – Пожалуй, я выпью. Чтобы ваш день рождения не был таким грустным. Сколько вам лет?

– Тридцать три.

– Так вот почему тридцать три розы!

– Я готовил вас заранее.

– Если вы скажете, что это возраст Христа…

– Я не скажу, что это возраст Христа. Мы же договорились избегать банальностей. А возраст Христа – это самая тривиальная тема.

– Да, конечно, тема возраста Иуды куда свежее.

– Почему вы сказали об этом?

– Просто так, чтобы что-то сказать. Никто ведь по-особому не отмечает возраст Иуды. А ведь это тоже вполне определенный этап.

Дан подбросил несколько поленьев в камин, разворошил уже прогоревшее дерево – вверх поднялся сноп искр.

– Самое забавное, – медленно сказал он, – что личность Иуды волнует меня куда больше, чем личность Христа, раз уж об этом зашел разговор. Страдать некоторое время, чтобы потом вознестись и быть прославленным в веках за некоторые неудобства на кресте, – игра стоит свеч. А заранее пойти на предательство, зная, что твое имя будет проклято и станет нарицательным, – для этого требуется мужество… Никто же не измерял глубину страданий Иуды…

– Да вы опасный богохульник с уклоном в софистику! – поддела Дана я. – Вы завидуете популярности Христа?

– Я просто родился не в то время и не в том месте. Но если бы это был Назарет, то не исключено, что выбор пал бы на меня… Знаете что? Пойдемте к морю…

Моря по-прежнему не было видно. Дан взял фонарик, и мы медленно шли вдоль полосы прибоя, под ногами попискивала галька.

– Здесь недалеко заброшенный маяк, – сказал Дм. – Идемте.

…Мы поднялись на маяк – он действительно оказался недалеко. Крутой подъем по ржавой спирали лестницы дался мне с трудом, но, когда мы оказались наверху, я ни на секунду не пожалела об этом.

Морс занимало весь горизонт – оно лежало перед нами огромной чашей, по краю которой пробегали редкие огоньки – там был фарватер, там шли огромные суда. Здесь, на высоте, шум моря был почти не слышен, а в небе – очень близко – сияли звезды. Почти такие же, как в моем детстве. Я привычно нашла Большую Медведицу и маленький Алгол у ручки ковша. Я не видела звезд много лет, мне незачем и не для кого было поднимать голову вверх.

Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвым прожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его тихое дыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались моих волос.

И я заплакала.

Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моей души весь ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я, – успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у тебя за плечами и согревает затылок – ты не одна, ты не одна…

Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана – он что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не к его губам, не к его дыханию – а к тому, что он говорит.

– ..когда я не могу завоевать – все равно что: женщину, друга, идею, место под солнцем, – я просто ухожу. Это дурацкая черта, она не выводится так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меня никогда не хватало дыхания; я умею только завоевывать… Это еще детское восприятие. Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, и сейчас я был абсолютно уверен – быть счастливым, по-настоящему счастливым, я могу только здесь – нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличное вино; вино и виноград были его сутью – и он был счастлив. Отец занимался керамикой – он отличный гончар – и был счастлив… Я мог бы делать и то, и другое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря – и был бы более счастлив, чем они… Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров зимой. Но я уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно никогда не принадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым попавшимся ленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с матерями семейств – у них всегда был выводок детей и шестой размер лифчика. Оно изменяло мне со всеми напропалую. Потому-то я любил позднюю осень, и раннюю зиму, и все шестьдесят дней после Нового года – когда море не было нужно никому – состарившееся, серое, грязное. Никому, кроме меня, – тогда оно было настоящим. Не очень-то красивым, но настоящим. А настоящим можно быть только тогда, когда никого нет рядом – даже тебя самого… Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчас говорю, и то, что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то, что я уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали на поверхности – но эта была самой главной, самой сокровенной… Почему мне обо всем хочется сказать вам, Ева?..