В тине адвокатуры

— Ты бредишь, безумный! — сказала княгиня, вскочив с кресла, и взяв сына за плечи, насильно усадила его на диван.

— Что такое, объясни толком…

— Я люблю, maman, и любим! — шепотом произнес князь.

— Кого, mon cher, и что же в этом ужасного? — ласково спросила княгиня, видимо немного успокоенная такой развязкой.

— Александру Яковлевну.

— Александру?.. Мою горничную?! — уставилась на него мать.

Она помнит и теперь, что волосы у нее поднялись дыбом при этом известии.

— Да, вашу горничную, — с горечью подчеркнул молодой князьэту фразу. — И только благодаря моей подлой скрытности, невеста моя до сих пор занимала в нашем доме такое неподходящее для нее положение.

— Твоя невеста?.. — с ужасом прошептала она.

— Да, невеста, более чем невеста — жена, хотя еще не венчанная!.. И я хочу, чтобы с ней обращались, как с таковой до тех пор, пока я, произведенный в офицеры, не поведу ее торжественно к алтарю, не искуплю этим свой грех перед нею, не отблагодарю ее, посвятив ей всю мою жизнь за ее любовь и доверие ко мне.

В голосе его слышались слезы. Княгиня ушам не верила. Вдруг князь Виктор стремительно вскочил с дивана и бросился в коридор, откуда возвратился через мгновение, ведя за руку молодую девушку лет восемнадцати. Одетая в простенькое, темное шерстяное платье, красиво облегавшее ее грациозные формы, ростом выше среднего, с плавными движениями, с хитрым, кошачьим выражением миловидного личика, красоту которого французы весьма метко определяют словами beauté du Diable, с роскошной косой пепельного цвета, скромно завернутой на затылке, она казалась, сравнительно с взволнованным молодым князем, совершенно спокойной, и своими большими, смеющимися хитрыми глазами смело встретилась с вопросительным взглядом княгини. Такова была камеристка княгини Гариной — Александра Яковлевна, или как называла ее княгиня — Александрита.

— Мы вместе пришли умолять вас об этом. Благословите нас и тем возвратите мне имя честного человека! — упав перед матерью на колени и увлекая за собой Александру, сказал молодой князь и тут же зарыдал.

Последняя, видимо, не очень охотно исполнила это.

Княгиня несколько времени молча и тупо смотрела на стоящих перед нею на коленях плачущего сына и потупившуюся, полусмущенную камеристку, и вдруг откинулась на глубокую спинку дивана в сильнейшем истерическом припадке.

На рыданье матери вбежали обе княжны, сидевшие в соседней гостиной. Александрита машинально побежала в будуар княгини и принесла одеколон и соли. Общими усилиями три девушки стали приводить в чувство Зою Александровну. Князь Виктор стоял поодаль у окна, и кусая губы, сдерживал невольно набегавшие на глаза слезы пережитого волнения. Княгиня очнулась и увидев наклонившуюся над ней Александру, продолжавшую примачивать ей виски одеколоном, вдруг выпрямилась.

— Пошла вон мерз…

Она не успела докончить фразы, как Александрина, в свою очередь, выпрямилась во весь рост и бесстрашно, скорее нагло, — именно нагло, думала и теперь княгиня, — смотря ей в глаза, перебила ее, возвысив голос:

— Ни слова более! Не забывайте, что в моих жилах течет такая же княжеская кровь, как и в жилах ваших детей. Вы и я хорошо знаем это.

Пораженная княгиня испуганно начала озираться, и тут только заметила присутствие дочерей, переводивших свои вопросительные взгляды с матери на Александрину, стоявшую с гордо поднятой головой. Зоя Александровна опустила голову.

«Они слышали!..» — эта единственная мысль прессом давила ей голову.

Она и теперь вздрогнула от этой мысли.

Александрина, окинув еще раз смущенную княгиню вызывающим взглядом, неторопливой, полной достоинства, походкой вышла из комнаты. Ошеломленный князь Виктор проводил ее удивленным, но вместе с тем восторженным взглядом.

Он, как и его сестры, не понимал ничего.

III Детство Александрины

В то время, как княгиня Зоя Александровна мучила себя воспоминаниями недавно ею пережитого, Александра Яковлевна Гаринова, так значилась она по мещанскому паспорту, тоже перебирала в своем уме одна за другой картины прошлого. Она сидела в своей маленькой, но уютной комнате, невдалеке от будуара княгини, на постели, покрытой белоснежным пеньковым одеялом, с целой горой подушек в тонких наволочках идеальной белизны. У ног ее лежал только что затянутый ею ремнями и запертый на ключ чемодан; сундук и другой чемодан, уже совершенно готовые, стояли у стены. Одета была она в то же платье, в котором являлась последний раз к княгине, но лицо ее, хотя и сохранявшее прежнее спокойствие, несколько осунулось, и в смеющихся, глазах не переставал гореть злобный огонек. Она много пережила за эти полторы недели. Вечером, в памятный для нее четверг, — день объяснения с княгиней, — к ней явился камердинер старого князя и вежливо передал ей непременную волю его сиятельства, выражавшую запрещение выходить из комнаты впредь до особого распоряжения.

Таким образом она оказалась под домашним арестом.