В тине адвокатуры

Сначала она не хотела подчиниться этому распоряжению, но после первых минут негодования сообразила, что в ее настоящем положении борьба с княжеским семейством более чем бесполезна, и может лишь вредно отразиться на составленном ею многосторонне обдуманном плане, — на ее будущем, в которое она продолжала смотреть без боязни. Она надеялась притом на любовь князя Виктора, на найденную ею в нем слабую струну княжеской чести, на которой она за последнее время так искусно играла, на его характер, забывая или не зная, что у юношей, после сильного напряжения воли, быстро наступает реакция, и что в этом состоянии с ними можно сделать все, что угодно. То же случилось и с молодым князем. После бурного объяснения с отцом, он всецело подчинился его сильной воли и, проведя тоже под домашним арестом и под присмотром своего гувернера более недели, почти довольный и веселый, под впечатлением рассказов своего ментора о чужих краях, отправился за границу. Образ героини его домашнего романа лишь изредка мелькал в его красивой голове.

— Не обижайте ее! — сказал он, прощаясь с матерью на вокзале и потупляя глаза.

— Oh, que tu es genereux! — воскликнула вместо ответа Зоя Александровна, заключая его в последний раз в свои материнские объятия.

Весть об отъезде молодого князя, не подававшего ей признаков жизни, несмотря на ее настойчивые ожидания, подняла бурю злобы в душе Александры Яковлевны.

— Я тебя заставлю ползать у ног моих, бесхарактерный, низкий мальчишка! — повторяла она себе несколько раз, скрежеща зубами.

Оставаться в доме Гариных после отъезда Виктора, бросившего ее на произвол судьбы, ей было незачем. Она решила объясниться с княгиней и оставить этот дом до радостного дня мщения. Она начала укладываться.

«Куда идти?» — мелькало в ее голове.

О, место камеристки она найдет всегда! Особенно теперь, в виду ее романического разрыва с домом Гариных, любая светская приятельница княгини примет ее с большим удовольствием, из одного благочестивого желания насолить Зое Александровне. Она ядовито улыбнулась и стала пересчитывать деньги, скопленные ею из жалованья и подарков княгини. Их оказалось двести семьдесят пять рублей.

«Немного!..» — подумала она, сделав кислую гримасу.

Наконец последний чемодан был затянут. Александра Яковлевна решилась и успокоилась: настоящее ее определилось, а будущее, по ее мнению, было в ее руках. Она задумалась о прошедшем. Перед ней воскресали воспоминания раннего детства. Она помнит себя пяти-шестилетней девочкой в роскошном имении, живописно раскинувшемся на берегу Волги и принадлежавшем жившему безвыездно в нем богачу, бездетному вдовцу, князю Ивану Васильевичу Гарину, родному брату князя Василия — отца Виктора. Она постоянно находилась при князе, — высоком, бодром старике, ходившем на костыле, — он был сильно контужен в правую ногу во время Севастопольской кампании; он сам учил ее читать и писать, сперва по-русски, а потом по-французски, арифметике, истории, географии, законом же Божьим занимался с ней сельский священник, добродушный, маленький, седенький старичок — отец Петр.

Она и обедала с Иваном Васильевичем, которого она называла «дядей», причем за стулом князя неизменно стоял его камердинер, отец — Яков Никандрович. Мать ее, полная и далеко не старая женщина, была русской красавицей в полном смысле этого слова, она служила экономкой в доме князя и была полновластной распорядительницей над княжеским домом, имением и даже, прибавляли провинциальные сплетники, над самим «его сиятельством».

Шура, как звал ее князь, росла и училась; способности у нее были прекрасные — она была развита не по летам. Детский ум ее стал рано работать над выяснением ее положения в княжеском доме и своих отношений к родителям. Ничто не ускользало от наблюдательности ребенка. Ни нескромные толки прислуги, ни неосторожные слова ее отца по адресу матери в минуты ссоры, и изо всего этого девочка уразумела, что она для «дяди» более чем простая воспитанница. В этом убеждали ее, кроме того, нежность матери и холодность отца, смотревшего на нее подчас с нескрываемой ненавистью.

Яков Никандрович был болезненный, чахоточный, раздражительный человек, и скоро умер, не принеся своею смертью большого огорчения ни жене, ни дочери.

У князя появился новый камердинер. Мать Шуры, Марья Астафьевна, осталась по-прежнему экономкой и распорядительницей, или, как исподтишка называла ее завистливая дворня, «барской барыней». Шуре минуло восемь лет. Прошел еще год и Щуру посетило первое жизненное горе — смерть матери.