В тисках Джугдыра

И действительно, даже после такой своеобразной бани посвежел старик, посветлели его глаза. Собрав грязную одежду, Улукиткан запихивает ее в ведро, намыливает, выжимает и, не вставая с места, бьет то рубашкой, то штанами о корявый ствол лиственницы, – это и называется у него стиркой…

За почерневшим лесом в глубоком отливе неба расплывались высокие хребты. На лабазном срубе с ледяных свеч сбегали капли влаги. Расползалась теплынь по чаще, по снегам.

День кончился. Долину прикрыла тьма. Морозная ночь быстро сковала размягший снег.

Все собрались у меня. В палатке полумрак. В печке изредка вспыхивает пламя, обливая тусклым светом сгорбленные фигуры сидящих людей. " На их лицах, выхваченных из темноты, покой и скука. В тишине слышно, как губы громко всасывают чай да на зубах похрустывают сухари.

– Эко кислый фрукт! – говорит Улукиткан, обсасывая лимон и морщась, как от ушиба.

– Корку-то не ешь, она горькая, – предупреждает его Василий Николаевич.

– Пошто не ешь? Горько языку, да ему мало заботы, а брюху польза. – И по скуластому лицу старика расплывается улыбка.

– Что будем делать завтра? – спрашиваю я.

Все молчат. В углах палатки еще больше сгущается полумрак. Кто-то зажигает свечку.

– Ленивому – сон, быстроногому – охота, а усталому оленю – свежая копанина, – наконец отвечает Улукиткан, выгибая онемевшую спину.

– Чем же ты займешься? – обращаюсь я к проводнику.

– Сокжой искать надо. Обеднел наш табор, костей не осталось, ножу делать нечего, да и брюху скучно!

– Когда собираешься? – настораживается Василий Николаевич. – Может, вместе пойдем? Вдвоем веселее.

– В пустой тайге и втроем веселья не жди, а на свежем следу зверя и одному хорошо. Утром глухариный ток ходить буду, потом надо искать место, где сокжой стоит, и рыба надо поймать. Хорошо, что у глаз рук нет, все бы захватили. Тьфу, какой люди жадный…

– Вот уж не ожидал от тебя, Улукиткан: знаешь, где ток, и молчишь. Я, можно сказать, для тебя все: и крепкого чая заварю, и мозговую косточку припасу, а ты вон какой.

– Эко зря осерчал, Василь! Я думаю, по тонкому насту тебе глухаря не скрасть, шумно будет, напрасно пули терять будешь.

– Под песню к любому подберусь, шум тут ни при чем. Говори, где ток, вместе пойдем.

– Моя утром слышал, как глухарь щелкал прямо на восход, думаю, там ток. Ты иди сам, моя другой знает охота, твоя так не может, – упрямится старик, хитровато усмехаясь. Еще посидев немного, он уходит, так и не выдав своих замыслов.

А мы с Василием Николаевичем решаем так: на ток пойду я, а он спустится по Мае вниз и осмотрит реку, нет ли где большой полыньи, чтобы поставить сети, обойдет боковые ложки, может, нападет поблизости на след сокжоя или сохатого.

Перед сном готовим ружья, лыжи, котомки, привязываем собак. Я подготовил малокалиберку, а Василий Николаевич – винтовку.

Спал я в эту ночь беспокойно, как всегда перед охотой. До рассвета оставалось еще много времени, когда мы позавтракали и покинули палатку. Я задерживаюсь, чтобы по ходу Василия Николаевича определить, как далеко слышен шорох лыж. Стою долго. Охотник давно скрылся, а шум хрупкого наста все еще будит тишину. Это очень плохо, не отказаться ли от поисков тока? Повернул ухо к востоку, послушал – не щелкает. «Может, рано?» – думаю я и все-таки решаюсь итти дальше.

В лесу темно. В чащу не проникают бледные лучи звезд. Осторожно пробираюсь меж стволов деревьев. Почти на ощупь обхожу валежник, пни и чутьем угадываю нужное направление. Иду долго. Вдруг надо мною что-то прошуршало, будто невидимая птица задела крылом вершины леса. Я останавливаюсь. Шум, удаляясь, затихает, но из недр старой лиственничной тайги доносится еле уловимый гул – сдержанный, тревожный.

Иду дальше. Неожиданно лес редеет, показывается заснеженная поляна, а за нею пологая возвышенность. До слуха доносится приглушенно звук. Настороженно вслушиваюсь. Звук не повторяется. Наконец где-то далеко под горою отрывисто щелкнуло, затихло на секунду-другую да вдруг как польется!…

Быстро пробегаю снежную полосу, взбираюсь на возвышенность. Под тяжестью лыж шумно крошится наст, разрывая сонную тишину.

«Тра-та-та… Тра-та-та… Тра-та-та…» – ясно слышится справа глухариная песня.

Звук размеренно долбит тишину, стихает и снова льется по лесу. Где-то впереди на «полу» страстно квохчет копалуха. Я слышу шорох ее распущенных крыльев, волнующие звуки любовного призыва.

Осторожно крадусь. Вдруг надо мною треск, удары тяжелых крыльев о ветки, и черная тень, оторвавшись от лиственницы, скрывается в темноте.

– Фу, чорт… – вырывается у меня то ли по адресу взлетевшего глухаря, то ли собственной оплошности.