В тюрьме

– Видите, куда я попал? Эта Самара – Азия, Содом и Гоморра! Общества нет! Грязь, грязь и грязь. А тюрьма! Видите! В Петербурге каждая пылинка на счету, а здесь стены разваливаются. На-днях ночью ограбили тюремную церковь, и ничего не найдешь. На прошлой неделе послали арестанта в полицию для удостоверения личности, а он оттуда бежал. И точно знал, что удастся бежать: обобрал здесь предварительно своего соседа по камере…

Позже я узнал, что жертвой беглеца был Снятков. Я рассказал начальнику о столкновении с конвойным унтером и спросил, куда нужно подать жалобу.

– Вы думаете чего-нибудь добиться? Бросьте! У здешней конвойной команды особые нравы. Можете представить: они разучились командовать «шагом марш» и кричат: «Айда!» Не нужно ли вам чего-нибудь?

С двух слов мы установили взаимные отношения. Дороже же всего мне было сравнительное спокойствие вследствие уверенности, что здесь не встретишь пустых и мелочных придирок и что все, на что я имею право, будет предоставлено без всякой помехи.

В Самаре нашлись знакомые. Они добились свиданий. Связь с внешним миром окрасила эту последнюю неделю одиночки.

Перед выездом из Самары никто не знал, будут ли и на сколько времени остановки в Уфе, Челябинске, Омске. Можно себе представить общую радость, когда, севши в вагоны, партия узнала, что теперь мы поедем безостановочно до Красноярска! Вольные пассажиры, вероятно, не могут себе представить, что значит провести несколько дней в переполненном вагоне, ни разу не имея возможности даже выйти на вагонную площадку, чтобы подышать свежим воздухом. Но что за беда! Лучше быстрая операция, чем хроническое мучение по тюрьмам.

Чем ближе момент выхода из этого мира, тем напряженнее ожидание, тем сильнее бьет по нервам всякая несообразность…

…Конец! Остались позади кандалы, штыки, серые шинели и арестантские полушубки. Вокруг меня люди, которые сумеют оценить и во мне человека! Я знал, что я не один, я могу двигаться, говорить без мысли о внезапном перерыве по воле какой-то внешней силы!

Случилось, что спутники замешкались на дворе; я вошел в комнату один. Вид человеческого жилища произвел потрясающее впечатление. Дикой нелепостью показались минувшие годы. Жестокость пережитого морального истязания, разделенного на миллионы частиц во времени, вдруг стала понятна во всем безобразном целом. Смешанное чувство беспредельной ненависти и какой-то полуудовлетворенной мести охватило душу. Зачем, за что было все это? И есть ли на свете мера, которая искупила бы вину мучителей? Слезы бессильной злобы – последние тюремные слезы – подступили к горлу.

Послышались шаги, веселые голоса. Прочь воспоминания! Предо мной новая жизнь! Долой бессилие!… Стряхнуть «это» скорей, скорей!… Нужно жить!…

Трудно и медленно вступал я в жизнь. Кругом шум и говор, а я то и дело забываю все окружающее и по-тюремному начинаю ходить из угла в угол.

Я отвык обращаться с предметами обычного обихода. Ножи ломаются в моих руках, посуда летит на пол, мебель опрокидывается – нарушена способность ориентироваться в обстановке более сложной, чем тюремная камера. Точно ребенку, приходится заново привыкнуть ко многим обиходным движениям.

Чтобы читать, нужно остаться одному в комнате, а это такая мука! А если случится остаться одному, то, по странному противоречию, не является самостоятельной мысли о возможности выйти из комнаты, гулять по улице, в поле, в лесу. Инициатива убита. Меня дружески гонят из дому: идите гулять! Через четверть часа возвращаюсь: расстояние, необычность положения пугают и давят. Легче и спокойнее ходить по комнате. Бывало в одиночке ходил многими часами подряд, до полного физического и морального изнеможения… Теперь ходьба в течение одного-двух часов кажется удовлетворением необходимой потребности и доставляет удовольствие.

Не хочется браться ни за какое дело. В одиночке работал или по принуждению, или тогда, когда голова начинала трещать от пустоты и нужно было убить время. Продолжаешь смотреть на всякое занятие с тюремной точки зрения: по душевному состоянию, по настроению я в состоянии сейчас не браться за работу, чтобы уйти от самого себя, – ну и слава богу, незачем браться за дело!

Вместо того чтобы ценить время для работы, одиночка с бесцельным трудом приучила смотреть на работу только как на способ убить время, – кажется, это самый глубокий, самый вредный и наиболее трудно излечимый душевный след нескольких лет жизни в условиях, противных всем требованиям человеческой природы. Эта своеобразная болезнь накладывает свой отпечаток на все поведение, на всю последующую жизнь.