В то же время. Эссе и выступления

В том ли причина, что его жизнь была так пропитана исторической драмой, что затмила собой его труды? Поклонники Сержа порой говорят, что его величайшее литературное произведение — это его бурная, полная опасностей жизнь борца за идеалы. Что-то подобное говорили и про Оскара Уайльда, который сам не смог удержаться от самоуничижительного афоризма: «Я вложил всю свою гениальность в свою жизнь; в свои работы я вкладываю только свой талант». Уайльд ошибался, и ошибочен этот бессмысленный комплимент Сержу. Как и в случае всех великих писателей, книги Сержа лучше, мудрее, важнее, чем человек, их написавший. Думать иначе — значит обесценивать как Сержа, так и вопросы Как жить? Как понять смысл собственной жизни? Как улучшить жизнь угнетенных? — на которые он отвечал своим здравомыслием, своим благородством, своим мужеством, своими поражениями. И если верно утверждать, что подобными вопросами полнится литература, особенно русская литература XIX века, будет цинично — или просто неумно — называть литературой жизнь, прожитую в поисках ответов на них. Это неуважительно как по отношению к нравственности, так и к литературе. И к истории тоже.

Сегодняшним читателям Сержа на английском языке придется вообразить себе то время, когда большинство людей принимали факт, что их жизнь во многом определит политика, нежели психология, общественные, нежели личные кризисы. Именно из-за истории, конкретного исторического момента родителям Сержа пришлось покинуть царскую Россию: из-за волны репрессий и государственного террора после убийства Александра II «Народной волей», революционной партией народнического движения. Отец Сержа, ученый Лев Кибальчич, в то время офицер императорской гвардии, состоял в боевой организации, близкой по идеологии народникам, и едва избежал пули, когда организацию разгромили. В Женеве, своем первом убежище, он познакомился со студенткой радикальных взглядов из Санкт-Петербурга, потомственной польской дворянкой, женился на ней, и остаток десятилетия они «в поисках хлеба насущного и хороших библиотек кочевали между Лондоном, Парижем, Швейцарией и Бельгией» — словами их сына, политического изгнанника во втором колене.

Культура ссыльных социалистов, в которой рос Серж, дышала революцией, наивысшей надеждой, наивысшей борьбой. «Разговоры о великих людях сводились к обсуждению процессов, казней, побегов, сибирских дорог, идей, без конца подвергаемых сомнению, и последних книг, им посвященных…» Революция была трагической драмой современности. «В наших случайных пристанищах на стенах всегда висели портреты тех повешенных». (Наверняка среди них был Николай Кибальчич, дальний родственник его отца — один из пяти осужденных за подготовку убийства Александра II.)

Революция значила опасность, риск смерти, большую вероятность ареста. Революция значила тяготы, лишения, голод. «Кажется, если бы меня, двенадцатилетнего, спросили, что такое жизнь (и я сам часто задавал себе этот вопрос), я бы ответил: не знаю, но, на мой взгляд, это означает: мыслить, бороться, голодать».

Так и было. Читая мемуары Сержа, переносишься в эпоху, которая кажется очень далекой оттого, с какой страстью люди отдавались самопознанию и интеллектуальному поиску, жертвовали собой и самозабвенно надеялись; эпоху, когда для двенадцатилетнего ребенка образованных родителей было в порядке вещей спрашивать себя: «Что такое жизнь?» Для того времени Сержа нельзя назвать одаренным не по годам. Тогда в семьях поколениями формировалась культура жадного чтения и идеализма, особенно в славянских странах; так росли дети русской литературы. Из этих адептов науки и совершенствования человеческой натуры вышло много солдат радикальных движений первой трети ХХ века; судьба уготовила им роль пешек в чужих руках, разочарование, предательство и, если они жили в Советском Союзе, насильственную смерть. В своих мемуарах Серж вспоминает, как его друг Пильняк сказал ему в 1933 году: «Есть ли хоть один мыслящий взрослый человек в этой стране, который не боялся бы расстрела…»