В то же время. Эссе и выступления

Оппозиционные журналы, непопулярные мнения. Чеслав Милош мастерски описал деградацию писательской чести, писательской совести под властью коммунизма в эссе Порабощенный разум (1953), отрывки из которого впервые были опубликованы в Partisan Review и большинством американской читающей публики встречены как часть пропаганды Холодной войны от никому на тот момент не известного польского писателя-эмигранта. Подобное недоверие сохранялось и в 1970-е: когда вышли безжалостные в своей откровенности, неопровержимые хроники государственного террора 1930-х, Большой террор (1968) Роберта Конквеста, во многих кругах они вызвали сомнения и споры; выводы этой книги сочли вредными или вовсе реакционными.

В наши дни кажется непостижимым, чтобы люди десятилетиями не желали видеть, что происходит при коммунистических режимах, а любую критику Советского Союза расценивали как содействие фашизму и подстрекание к войне. Сейчас, в начале XXI века, мы уже нашли для себя новые иллюзии, новую ложь, которую образованные люди с благими намерениями и политики-гуманисты внушают себе и своим сторонникам, лишь бы не содействовать своим врагам.

Во все времена находились люди, готовые твердить, что истина иногда нецелесообразна, контрпродуктивна; что истина — это роскошь. (Это еще называют «мыслить практически», или «политически».) С другой стороны, желающие этому миру добра по весьма понятным причинам неохотно расстаются с союзами, убеждениями и институтами, в которые они вложили свой идеализм. Неизбежно возникают ситуации, в которых истина и справедливость кажутся несовместимыми понятиями. Осознание истины вызывает даже большее внутреннее сопротивление, чем признание требований справедливости. Для людей гораздо проще не видеть истины, особенно когда прозрение означает неминуемый разрыв с тем кругом людей, который составлял ценную часть их образа самих себя.

Иной путь возможен, когда человек узнает истину от кого-то, к чьему мнению он готов прислушаться. Как мог маркиз Астольф де Кюстин за время своей пятимесячной поездки по России[9] веком раньше пророчески осознать, насколько глубоко засели в этом обществе блажь деспотизма, слепая покорность и безустанная ложь с целью произвести впечатление на иностранцев, и описать это в своем дневнике — сборнике писем Россия в 1839 году? Наверняка тут сыграл свою роль его любовник-поляк, юный граф Игнатий Гуровский, должно быть, живописавший маркизу кошмары царских репрессий. Почему Андре Жид из всей своей левой делегации после поездки в СССР в 1930-х один не поддался риторике о коммунистическом равенстве и революционном идеализме? Возможно, из-за настойчивых увещеваний идеалиста Виктора Сержа он смог распознать обман и страх принимавших его людей.

Сам Серж скромно говорит, что, для того чтобы говорить правду, нужно лишь немного ясного ума и независимости. В Воспоминаниях революционера он пишет:

Считаю своим достоинством то, что в некоторых важных обстоятельствах не терял здравого смысла. Здесь, по сути, нет ничего трудного, однако же далеко не все на это способны. Не думаю, что всё зависит от степени просвещенности или раскрепощенности ума, скорее, это вопрос здравого смысла, доброй воли и известного мужества, необходимого для преодоления влияния среды и естественной склонности закрывать глаза на факты, склонности, порождаемой сиюминутными интересами и боязнью подступиться к проблеме. «Самое страшное в поисках правды — найти ее», — говорил один французский эссеист <…>. Находишь — и уже не волен ни подчиниться мнению собственного окружения, ни принимать расхожие клише.

«Самое страшное в поисках правды…» — эту цитату каждому писателю стоит повесить над рабочим столом.