В той стране

– Я, я бы услыхал и в газете прочитал, я же газеты читаю. И вот погляди на карту, нет никакого Кардабона. Все города есть, а Кардабона нет. Она и придумала-то какое-то название иностранное. Получше соврать не могла. А вы всему верите.

Баба Дуня шумно вздохнула и отправилась на свое место, к низенькой скамеечке, к вязанью.

– Она слезьми кричала…

– Ну и что? Притворялась, да и все.

– Вот такучими слезьми, – показала баба Дуня, – в горох.

– Она и в кулак заплачет. Притворяется. Пять минут поплакала и заработала. Ей же не только ты подала.

– Все, все. Митревна денег дала, носки пуховые. Валентина платье да туфли неношеные. По всем дворам. Одежей и деньгами, об харчах не говоря.

– Вот так, – вздохнул теперь внук. – За час – десять пенсий твоих заработала. Притворилась, и все.

– Ну да… Притворись, – все же не поверила баба Дуня. – Вот такучими слезами… Взаправдашними.

– А как же артисты притворяются? Надо – и плачут.

– Так то артисты, а это – баба…

– Ох, бабаня, бабаня… Тебе разве докажешь. Обманывают вас кому не лень. И тот пьяница, ты сама говорила, погорелец.

– Ащаул… – засмеялась баба Дуня. – Тот на центральной попался. Милиция его защемила.

– На центральной, да не у вас. А вы тоже подавали.

– Подавали, – согласилась баба Дуня. – А как же… Человек говорит: сгорели, детям негде прислониться.

– Да мало ли кто чего говорит! – разозлился внук. – Разоблачать их надо, и все. А не подавать. Они так и будут обманывать. А вы как маленькие… «Слезьми кричит да слезьми», – передразнил он. – А Москва слезам не верит.

– Так то Москва, – вздохнула баба Дуня. – А мы сами в этих слезах… Господи… Не приведи господь… – Она задумалась, и взгляд ее отуманился. – Не приведи господь… – повторила она, отложила вязанье и стала прибирать со стола.

Внук ушел в дом. А на столе лежала раскрытая старая книга, учебник географии с пожелтевшей картой. И прежде чем закрыть ее и унести в темный чулан, баба Дуня склонилась над гладким листком. Она ничего там не искала, лишь пощурилась. Но чудилось ей, что был, где-то был неведомый город Кардабон – живая беда.

Похороны

Обычно на поминках, родного человека схоронив, его близкие невольно, но чувствуют облегчение.

Позади долгие ли, короткие дни болезни, смерть, трехсуточное бдение, хлопоты, потом – кладбище, горькое прощание. На поминках будто все отгорает, притупляется боль. И, оглядывая людей, стол поминальный, близкие думают уже о том, что, слава богу, все обошлось по-хорошему: как положено покойника обрядили и обед поминальный удался – не в чем себя упрекнуть.

Не так получилось на хуторе Малый Колодезь, в доме старой Дизелихи, умершей три дня назад в такой же, как нынче, январский метельный день.

Поминальный стол устроили в горнице. С кухни, от печи Дизелихины дочери носили тарелки с борщом, роняя в горячее варево слезы. За столом, даже после второй рюмки, ели молчаком, вздыхая, и быстро разошлись, оставив в доме двух дочерей старой Дизелихи, тоже немолодых, вдовых, да соседа, мужика по кличке Гулый, не больно путевого, хотя все вроде было при нем: руки-ноги. Но вот прилипло еще смолоду – Гулый. Значит, с изъяном.

По-зимнему, по-ненастному быстро стемнело. В низкой хате весь день горел свет. По окнам шуршала метель. Последними уходили свои да родные, дочерей покойной успокаивая: «Не переживайте… Завтра, завтра уж…»

В доме – лишь дочери да Гулый. Он выпил и тоже говорил:

– Завтра… Завтра с утра лично сам пойду в Большой Колодезь прямо к утреннему наряду. Бульдозер на ходу. Дадут. Гарантия. Дело такое – похороны. Тем более – почетная колхозница. Лишь скажи – Дизелиха. Дадут, никаких разговоров. Наряд – в восемь. Председатель к сроку приходит, и я – как штык. Пригоню, схороним как положено. А вас никто не осудит. Стихея. Погода разорилась.

Пожилые, но еще крепкие дочери Дизелихи, похожие на покойную мать – приземистые, широкие в кости, – мыли посуду, слушали и вздыхали, не держали слез: «Да как же она одна… В степи…» Гулый возле них кружился, выходил на улицу курить и возвращался с известием:

– Метет. Но вы не горюйте. Вашей вины нет. Завтра в шесть часов. – Он добавлял поминальную чарку-другую, особо не пьянел, лишь говорил больше: – Схороним. Такого человека не схоронить… И не ревите, не горьтесь. Стихея. С Богом не будешь судиться.

Старая Дизелиха померла три дня назад, прожив на белом свете восемьдесят лет и три года. Умерла она легко, считай, в одночас, не болея. А вот с похоронами получилось неладно.