В тот год я выучил английский

—  Would you like to have a drink? [126]

Нет, ей не хотелось пить. Мы взяли сначала мой велосипед, затем ее и отправились к Королевскому колледжу, а затем по привычке пошли вдоль Кэма, alongs the riverbanks [127]. Я спросил, как у нас обстоят дела, what the situation?Она сказала мне, что все нормально, quite natural. Ябы предпочел услышать, что ничего не изменилось или что-то вроде «я люблю тебя» еще сильнее, I just love than,я никого не любила, как тебя, I have ever loved anybody else,я тебя очень люблю, I love you so much!Но я сам произнес слово «дела». The situation is quite natural.Дела обстоят вполне нормально, как сказала она.

Так как сам я едва ли мог разобраться, что происходило на самом деле — кто хочет счастья, которое легко снова обрести? Его не желают, его отпихивают! Через несколько минут она сказала, что я злой, это слово было одно из тех, какие говорит маленькая девочка маленькому мальчику, когда они поссорятся, когда им три-четыре года, и оно появилось на ее губах издалека, возможно, потому, что она не могла подобрать другого слова по-французски, и звучало оно ужасно наивно.

К счастью, вокруг нас был свет из тысячи мазков светлых красок, а вода в реке была прозрачной. Растянувшись, я спиной чувствовал свежий газон, а грудной клеткой нежное давление ее груди. Все было таким легким, восхитительно поверхностным, чистой видимостью; мы поднялись и пошли по дорожкам. Где-то в стороне бродила жизнь, мы ее ощущали, она захватывала атмосферу, уходила и возвращалась, снова обретала плоть, в то время как мы распрямлялись, чтобы продолжить прогулку, после того, как лежали около реки, она садилась на ту же деревянную скамейку, где устроились мы, чтобы снова ощутить наши поцелуи. Жизнь восстанавливалась, веселилась (она же наслаждалась на скамейке), она начинала снова существовать. «Rose petals on a swan», — пел Майк как-то ночью. Да, это было как будто лепестки роз нежно опускаются на белоснежного умирающего лебедя.

«Все это действительно ничего не значит, я тебе точно говорю», — сказала Мэйбилин и бросилась ко мне на шею, обхватив руками, как школьница, у этого не было последствий. Редко случается, что в тексте не появляется по крайней мере один чужак, во всех текстах есть посторонние, но они, как правило, возникают намного раньше по ходу действия. Интрига в романе всегда казалась мне чем-то очень вульгарным, что совсем не так уж необходимо, чтобы история казалась правдоподобной, исключение составляли только те книги, которые я читал в детстве, им я это прощал, для всех остальных это было неприемлемо. Хороший роман — как воздушный шарик, крепко надутый мальчишкой: когда он отпускает веревочку, ускользает по воле ветров в небо. Или роман напоминает соло на гитаре Эрика Клэптона, который играл только для себя, получая от этого удовольствие, для него был важен только звук, Клэптон почти ничего не рассказывал — он только и делал всю жизнь, что перебирал несколько нот, и в итоге мы с Мэйбилин могли бы обойтись в нашей истории без этого ее Франца.

70

В 3 часа дня Мэйбилин спросила у своей квартирной хозяйки, может ли она воспользоваться ванной, из кухни в ответ донеслось: «Таке it all you time, my dear» [128]. Мэйбилин разделась и опустилась в воду, в которую она вылила содержимое какого-то флакончика. В 3.15 из искрящейся пены торчали только соски и коленки. Она думала о своем небесно-голубом платье, дожидавшемся ее в комнате. В 4 часа я, лежа на кровати, читал «Человек на все времена» Роберта Болта. Мой вечерний костюм, все еще не распакованный, лежал на шкафу. В 6 часов дверца этого шкафа была открыта, и в зеркале я увидел себя таким, каким должен быть вечером: бабочка, смокинг с слишком широкими лацканами, ослепительная, красивее белизны, белая рубашка с тремя сантиметрами складок, пользы от которых я не видел, с вертикальным рядом перламутровых пуговичек и запонками на запястьях, которые я получил от отца: слева аристократическая голова котенка, справа собаки, цвет запонок постоянно менялся в зависимости от освещения и наклона. Когда я был ребенком, отец читал мне вслух, а я часами разглядывал этих щенка и котенка, эту странную пару, крепко державшуюся на папиных запястьях, этот союз казался мне непримиримо противоречивым, с одной стороны Демокрит, а с другой — Гераклит. Я видел себя в зеркале раздвоенным: я больше не был похож на Чарли Чаплина, скорее я напоминал Джеймса Бонда в серии про доктора Но, я знал, что в другой части города, в очень похожей комнате, перед подобным зеркалом Мэйбилин превращалась в самую красивую женщину.