В третью стражу

Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, были настолько плотны и почти осязаемы, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине просёлка и спуститься к реке. Позднее январское утро уже вступило в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, кажущаяся издали чёрной и оттого безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну — к поверхности выходила кормящаяся рыба.

«Здесь должна водиться форель, — «вспомнил» Матвеев, — и достаточно крупная, фунтов до пяти»[73].

Невидимая, она обозначала своё присутствие то небольшим воздушным пузырём, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и водная гладь перестала подавать признаки жизни.

«Форель — очень пугливая рыба, — подумал Степан, — Она обострённо реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют», — вспомнил он свой неудавшийся «побег»,— Туго у нас с инстинктом самосохранения… Особенно у некоторых».

Однако уже в следующее мгновение философские мысли были нечувствительно вытеснены чем-то гораздо более конкретным и приятным.

«Неплохо было бы прийти сюда с удочкой и попробовать взять хотя бы парочку экземпляров, — Матвеев почти успокоился. Созерцание водной поверхности заставило отступить «в тень» несвоевременные и неприятные мысли и подавило тошноту ими же, собственно, и вызванную. — Интересно, на что клюёт английская форель в январе?»

Мысли о возможной рыбалке оказались, впрочем, весьма полезны и с практической точки зрения. Они сработали как «общий наркоз», и Степан Матвеев на время отошел как бы в сторону, наблюдая оттуда за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. «Эффективность» данной тактики трудно было переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла?

«С мамой? Или с матерью?» — Мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: — Об этом я подумаю завтра». — Твердо решил он и решительно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны были волновать совсем другие вопросы, ведь он был «дома», но чей это был дом?

К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый — сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской Морской Пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра, человеческое управляло лошадиным…

«Тьфу!» — чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось…

«Что получилось! Но хотя бы забавно».

Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала «лошадиная», — «Ну что ты будешь с этим делать! Опять зоологизмы с мифологизмами пошли!» — то есть «гринвудовская» составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски — еще из довоенных, то есть до первой мировой войны сделанных — отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом что-то: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью 53 градуса, кубинская сигара в зубах, и неторопливо — в лучших английских традициях — текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.

«А ведь она не старая… — Неожиданно сообразил Матвеев. — Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!»

Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс того, что случилось со Степаном, что случилось со всеми ними.

Только оставшись один, Матвеев позволил себе немного расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память — это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, было с чем, и знакомство это было более чем приятным. Рапиры и боксёрские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Всё это было естественно и ожидаемо, хотя и приятно, так как руки сами отреагировали на присутствие «старых друзей», и Степанов окончательно осознал, что может так врезать, что мало не покажется. А такое умение, надо отметить в нервной жизни «попаданца» дорого стоит.

«Так, а это у нас что? — Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся — все-таки он был великоват для изысков старой английской архитектуры — в смежное помещение. — Ух ты!»