В третью стражу

Татьяна возвращалась памятью к событиям того дня и не переставала удивляться. День, как показали дальнейшие события, оказался вполне себе судьбоносным. Олег «убрал» Генлейна… а она — и снова же из-за Ицковича — спела вечером «Парижское танго». А Рамсфельд услышал и впечатлился настолько, что оставил им свою визитку. То есть, одного этого было бы достаточно, чтобы назвать ее — вернее, Олега — везунчиком.

«Нет, неточное слово… счастливец, удачник, — сын удачи — точнее».

Это Ицкович рассказал как-то, что удачливых людей называют на иврите «бар мазаль», и в вольном переводе это означает «хозяин, сын или кто-то там, приходящийся кем-то там самой удаче». Вот и попробуйте сказать «нет»! Ведь Рамсфельд-то не просто антрепренер, а однин из крупных и наиболее успешных немецких антрепренеров не евреев. И он, «великий» Рамсфельд, попасть под опеку которого мечтали многие знаменитости, буквально влюбился в Таню, и хотя, видит бог, услышал в ее исполнении всего одну, пусть и очень хорошую, песню, — решил что у нее большое будущее. Что тут сыграло? Охватившее ее настроение, эмоции, гормоны-феромоны бурлящие в крови, выплеснулись в танго?

Виктор позвонил немцу, и тот примчался в Париж. Недели не прошло, как он уже сидел в зале парижского варьете и «смотрел» Таню «в действии». В отличие от пары весьма импульсивных коллег-французов «рассматривавших проблему» вместе с ним, Курт Рамсфельд на этот раз был совершенно неэмоционален. Напротив, он был даже несколько сумрачен — что свойственно, как говорят, тевтонскому гению, но, тем не менее, выкурил длинную сигару и выпил три или четыре рюмки коньяка пока Татьяна и Виктор прогоняли свой репертуар.

— Ну, что ж, — сказал Рамсфельд, когда все закончилось. — Я не ошибся. — Улыбка тронула его полные губы, встопорщив совсем по-кошачьи маленькие усики. — И это очень приятно. Вы, фройлен, очень хороши. Если позволите мне выразить то, что я чувствую. Вы настоящая дива, хотя над этим еще следует поработать. Однако это настоящий сюрприз, какой у вас замечательный автор слов и музыки. Экселенс! Я снимаю перед вами шляпу, герр Лежён! Вы маэстро! Вы…

— Благодарю вас, герр Рамсфельд! — Вежливо поклонился немцу Федорчук. — Но я чужд публичности, да и работал над песнями не один. Поэтому автором слов и музыки у нас будет кто-нибудь другой.

— Кто? — Рамсфельд умел не только восхищаться, работать он умел тоже.

— Ну, скажем… Раймон Поль. — Предложил Виктор и, наконец, с видимым удовольствием закурил. — Как вам такое имя?

— Раймон Поль, — повторил за Виктором антрепренер с таким выражением, словно пробовал псевдоним на вкус. — Раймон Поль… А знаете, герр Лежён, совсем неплохо! Даже, я бы сказал, хорошо. Раймон Поль! Вполне!

И завертелось. Уже через три дня Таня появилась в программе одного из варьете Монмартра. Еще через день в другом — на бульваре Клиши, а через неделю выступала уже в трех варьете, и на ее выступление с «Парижским танго» и «Желтыми листьями» зашел — как бы невзначай — директор «Мулен Руж» и несколько серьезных господ из Латинского квартала. Успех был феерический, но антрепренер не собирался довольствоваться малым.

— Летом Олимпиада, — веско сказал он и еще более веско качнул тяжелым подбородком.

Но это означало, что времени у них в обрез, и «раскручивать» Татьяну нужно так быстро, как только можно.

Рамсфельд задействовал все свои знакомства в Париже, а их у него оказалось совсем немало, и госпожа Виктория Фар стремительно ворвалась в артистический мир Парижа. Псевдоним для Татьяны предложил Федорчук, когда антрепренер указал на то что нужно звучное имя, Виктор сразу же сказал: «Виктория» — Татьяна даже вздрогнула и взглянув на невозмутимое лицо Федорчука, заподзрила что это не последний сюрприз… Но даже эта «стремительность» прорыва на ведущие площадки была, в сущности, топтанием на месте. Все было не то, не так и слишком медленно. Даже радио ничего в судьбе певицы не решало. Оно здесь было еще совсем не тем, чем станет когда-нибудь потом, лет эдак через тридцать. Немного денег и пара приглашений на выступления Виктории, и вот уже три песни Раймонда Поля в исполнении Виктории Фар звучат в эфире. В живом эфире, разумеется, а не в записи. Зато, в «прайм тайм», что не мало, но, к сожалению, и не так много, как будет в золотые дни радио. И все-таки «лиха беда — начало». Она пела на радио, она выходила на лучшие сцены Монмартра и бульвара Клиши. А затем в кабаре близ площади Пигаль, где Таня выступала в этот вечер, возник высокий худощавый мужчина, на которого с интересом поглядывали многие из присутствующих. Мужчина был немолод, но все еще хорош собой. И… да! В нем было нечто, что отличает настоящего человека искусства от дешевки, рядящейся в чужое платье.

«Актер? — спросила себя Таня, выходя на сцену. — Возможно…»