В тридцать лет

Тихонцев идет отдельно от всех, сам торит свой путь к вершине, к зеленому лесу, к костру, к ночевке. Его путь видится ему легче, короче, чем у других. Он устал и глядит отчужденно. Общность, ведущая всех этой тайгой, общность работы, дела и жизни, немыслимой здесь в одиночку, отступила вдруг, забылась, чтобы спустя малое время вновь заявить о себе непререкаемо властно.

Нет уже силы идти. Мошка одолела. Вот Чукин остановился, глянул вокруг. Все тоже стали и ждут. Сесть бы, вытянуть ноги, не шевелиться. Чукин что-то медлит.

— Больно уж тут мрачно, — говорит он. — Поднимемся еще немножко. Кстати, и в маршруты будет ближе ходить.

Чукин пошел, и все пошли, ничего не сказав, и шли еще долго, пока не увидели, что он лег над ручьем, сунул в воду лицо. Значит, больше идти не придется. Чукин не пьет в переходах.

— Да, — сказал он, поднявшись. — Будем ставить лагерь. Пора.

Тихонцеву очень хочется сесть и дать волю своей слабости. Она бы пошла из набрякших ног к рукам, к плечам, к голове. Можно бы в ней раствориться, сидеть, лежать, не владея собой, дремать.

Но он не садится. Он кое-чему научился в тайге. Берет из вьюка топор и рубит колья для палатки, усердно, ровно и гладко вострит. В начале сезона Тихонцев удивлялся и усмехался, глядя, как вострят эти колья каюры. Он забил однажды в мох тупые суковатые палки, к ним привязали палатку, и ночью, в стужу и дождь, всех накрыло мокрым брезентом.

Скоро затеплился, заторопился выдохнуть дым костерок-дымокур для оленей. Симочка тихо ходила, сбирала тонкие палки, бросала в костер. Чукин с Валерием растянули палатки. Каюры занялись оленями.

Только рабочий Вася, нижнеудинский парень, молодой еще, нынче окончивший десятилетку, сел, отвернулся от всех, привалился затылком к стволу.

— Василий, — сказал Чукин, — ты бы принес дровишек, что ли...

— Я устал, — сказал Василий и что-то еще бормотнул. Больше его никто уж не тронул.

Суп подоспел незаметно, в трудах. Поставлены были палатки, развьючены и спутаны олени, разостланы кошмы.

Тихонцев почувствовал, как ушла его усталость за общей для всех работой. И слабость и злость тоже ушли.

Вася сидел, хлебал суп вместе со всеми, но был невесел, мрачно молчал. Никто не имел ничего против Васи. Что ж, раз устал человек. Тихонцеву жаль было Васю немножко, и нечем помочь, и неохота ему помогать.

Тепло у костра. До чего же тепло! До чего же он дорог посреди гиблой горелой тайги.

Сторонкой сидят Сергей с женой Леной, хлебают чай из крашеной миски, черпают ложками из мешка скрошившиеся в муку сухари. Их лица смуглы и стары.

— Сергей, — говорит Тихонцев, — с какого ты года?

— Я еще молодой, — отвечает Сергей звонко и радостно. — Я с тридцать четвертого. Восемь классов окончил, девятый коридор...

«Так, брат Григорий, — думает Тихонцев, — так... А я с тридцать первого. Неужто я старый, такой как Сергей? Нет. Нет, конечно...» И обращается к Чукину:

— Степан Константинович, а что, если достать бутылочку? Ведь завтра нам уходить.

— Пожалуйста, — говорит Чукин. — Мне хорошо и без этого. А если хотите — пожалуйста. Не забудьте только, что вам еще образцы разбирать.

Ваня-каюр уже встал, уже тащит бутылку с длинной древесной затычкой, залитой парафином.

Завтра они уходят: каюры и Тихонцев. Надо везти в Алыгджер вьюки с камнями. Надо отправить по почте шлифы в Ленинград, в институт, чтобы их обработали к возвращению партии. Надо купить провиант и вернуться сюда, в этот вот лагерь, в горелую гриву. Сто километров туда, сто километров оттуда...

2

Утро прохладно, пахнет гарью, болотным богульным настоем. Симочка спит возле стенки. Спит и Валерий. Васи и Чукина в палатке нет. Слышатся их голоса у ручья, близко, утренне ясно, хотя Вася говорит грубо, невнятно, шипит.

— Мне надо в Иркутск ехать, в институт поступать, — говорит Вася. — Обещ-щали до августа... А тут вообщ-ще навряд ли когда вернеш-шься.

— Врешь, — говорит ему Чукин. — Тебе было известно, что работать надо до октября. Ведь тебя же предупреждали. Ты ведь взрослый человек.

Вася не спорит, но снова шипит.

— Ш-што ж работать? Обещ-щали девятьсот рублей, а теперь уж-ж только семьсот пятьдесят...

— Ах ты, подлец, — слышится Тихонцеву отчетливый чукинский голос. — Ты еще мне нагло врешь в глаза. Много ли ты наработал? Прекратить сейчас же нытье! Никуда ты не уйдешь отсюда, пока не кончится сезон. Здесь не туристский поход и не юннатский кружок. И ты брось мне свои замашки. Струсил — значит, крепись.

Вася опять зашипел, но теперь уже совсем невнятно.

«Ну и Чукин, — думает Тихонцев, — а Васька, наверное, дерьмовый парень».

Чукин влезает в палатку.

— Что, сбежать захотел? — спешит спросить Тихонцев. — По-моему, он жидковат...

— Он просто мальчишка, — холодно говорит Чукин. — Мальчишка, и больше ничего. Ему будет полезно хлебнуть геологической жизни. Может быть, он что-нибудь поймет. И вам тоже, кстати.

Григорий умолкает, осекшись, лезет в аптечку, клеит пластырь на сбитые ноги. Проснулся Валерий, и он клеит. Симочка тоже тянет к аптечке босые ноги.