В царском кругу

Екатерина скончалась, не имея возможности исполнить свое намерение. Павел I вступил на престол, на котором не мог долго оставаться. Аишь умственным расстройством можно извинить царствование этого злополучного государя. Оно ознаменовалось для Александра многими горестными испытаниями. Его матери, столь почтенной, столь уважаемой во всей России, дважды грозило заточение в крепости, единственно из-за прихоти ее жестокого супруга. Дважды эта безобразная мера была отстранена вмешательством Александра. Павел I, управлявший своей семьей столь же насильственно, как и своею империей, едва не погубил великую княгиню Елисавету. Ее спас тот же Александр, и благородное его сопротивление удивило Павла I, который заключил, что, сделавшись императором, сын его будет вполне управляем своею супругою. Он даже говорил об этом предположении своем (столь мало впоследствии оправдавшемся) многим придворным лицам, которых уже не удивляла эта новая его выходка. Но эти домашние подробности были лишь мимолетными бурями в сравнении с бедствиями, которые тяготели над всем народом; и потом, когда событие, само по себе ужасное, совершилось, крик радости раздался с одного края России до другого. Было бы ошибочно обвинять в этом случае русских в жестком чувстве: противоестественный порядок вещей всегда влечет к подобным следствиям. Но если страшное событие это спасло империю, то оно делалось для того, кто должен был возложить на себя тяготу венца, неиссякаемого источника скорби и сожалений. Всего 23 лет от роду, без опытности, без руководства, Александр очутился в среде губителей отца своего, которые рассчитывали управлять им. Он сумел удалить их и мало-помалу укрепить колебавшуюся власть свою, обнаружив при том благоразумие, какого трудно было ожидать от его возраста. Успех этого отнюдь не утешил его в кончине отца. Он должен был скрывать свои чувства ото всех, его окружавших. Нередко запирался он в отдаленном покое и там, предаваясь скорби, испускал глухие стоны, сопровождаемые потоками слез. О, как этот простой рассказ, слышанный мною от него самого, должен внушать умиление к участи государей! Желая высказаться и поделиться горем, он сближался с Императрицей. Она не поняла его. Тогда оскорбленное сердце его отдалось Нарышкиной; о ней я скажу потом подробнее. Теперь возвращаюсь к событиям, посреди которых я жила и которые становились для меня все более занимательными. Чувствуя себя одинокой, я сблизилась с графинею Головиною. Она привлекала в свой дом любезностью, изяществом и дарованиями. Сердечным другом ее была принцесса Тарант, некогда придворная дама Марии-Антуанетты. В наружности и приемах этой странной женщины было что-то отталкивающее, но тем не менее душа ее способна была любить очень горячо. Я никогда не встречала более сильного характера в соединении с самым узким умом. Она на все смотрела не иначе, как сквозь очки своих предрассудков; но я приноровилась к ее обществу, потому что питала уважение к ее несчастиям, к верности ее королевскому семейству, и находила удовольствие в ее долгих рассказах o старой Франции и Марии-Антуанетте, которая навсегда осталась ее идолом. Со своей стороны принцесса Тарант тешилась возможностью вспоминать прошедшее, не покидая в то же время надежды, что я, подобно графине Головиной и многим другим лицам того же кружка, сделаюсь некогда ревностною католичкою.

Обе эти дамы беспрестанно говорили мне про императрицу Елисавету с которою они иногда видались запросто. Головина жила при дворе Екатерины и привязалась к молодой великой княгине, которая удостаивала ее своего доверия. Придворные происки рассорили их, и графиня Головина удалилась от предмета своего обожания, не переставая любить ее. Последовало новое сближение. Восторженность графини Головиной иногда бывала трогательна, другой раз смешна. Я забавлялась, наблюдая за переходами ее пылкого воображения, которое она величала именем чувствительности. Но все, что она рассказывала мне о совершенствах Государыни, возбудило напоследок и во мне удивление к ней, и мы обе находили удовольствие в этом неистощимом предмете наших бесед.