В центре Вселенной

– А, ну в таком случае… – он улыбается и смотрит мне прямо в глаза. Мне удается не отвести взгляд, но в любом случае взять свои слова назад я уже не могу. Даже если Николасу и не приходило в голову, что это из-за него я часами торчу на спортивной площадке, то трудно было представить способ сказать ему об этом более прямо. Я с трудом заставляю себя не прибегнуть к плану «Б» – пуститься в бегство и вылететь из библиотеки, исторгая из себя вопль первобытного ужаса: настолько мне хочется провалиться под землю прямо здесь и сейчас. Но земля не разверзается, а пытка не желает кончаться.

– Подожди меня послезавтра, договорились?

– Что?

– Подожди. Ты. Меня. Послезавтра, – продолжая улыбаться, повторяет он. Видимо, в его глазах я кажусь окончательным идиотом.

– Зачем?

– А почему нет? – пожимает плечами он.

«Все, конец», – пронеслось в моей голове, и оба полушария выключились. Я стою, словно громом пораженный, не слыша ничего вокруг, и понимаю, что не только на меня Николас производит такой эффект – что, впрочем, меня ничуть не радует. Во время нашего разговора Хебелер, уставившись ему в рот, ловила каждое слово с жадностью выжженной пустыни, на которую вдруг упали редкие капли благословенного дождя. И она это делала вовсе не из любопытства. В первый раз мне в голову приходит понимание того, что Николас обязан своей переходящей все границы популярностью не только своим успехам в спорте, но и тому, что обладает почти магнетическим воздействием на окружающих людей. В эти черные глаза, черные волосы, легкую тень улыбки на губах можно упасть, как в черную дыру, и никогда уже не найти путь назад. И средоточием ее является именно эта улыбка, от которой начинаешь зависеть всей своей сутью, как от тяжелого наркотика.

– Тогда я сейчас еще быстро книги на полки поставлю, – выпаливаю я, повернувшись к Хебелер. Она трепещет, как под взглядом охотника – птенец, севший на клейкую ветку, и не в силах выдать ничего, кроме неразборчивого писка. Генерал выбросил белый флаг.

Я хватаю стопку со стола, как вдруг на мою руку на долю секунды, будто нечаянно, опускается его рука.

– Я сам, – говорит он. – В конце концов, нужно же мне поупражняться.

Это было уже слишком. Я киваю, кое-как заставляю свою руку вновь воссоединиться с собственным телом, отступаю на пару шагов назад и в тот же момент со злостью спрашиваю самого себя, как долго мог длиться этот миг, не капитулируй я под натиском помутивших сознание чувств и не отдерни руку.

Последний взгляд перед тем, как повернуться и почти бегом выбежать из помещения, я бросаю на Хебелер, которая перестала трепыхаться и с буддистским спокойствием вновь возвышается на своем стуле, улыбаясь обычно поджатыми уголками губ. На ее острых скулах играет румянец, и впервые в жизни мне кажется, что она обретает какие-то плотские очертания. Того и гляди, она распустит строгий пучок, и по плечам рассыплются ее волосы, черные, как цвет воронова крыла.

Покинув ратушу, я одним рывком преодолеваю главную улицу и врываюсь в ближайшую телефонную будку.

– Тереза?

– Нет, Паскаль.

– Прошу прощения… Это я, Фил. А Тереза дома?

– И что случилось, Фил? – невозмутимо спрашивает голос с сильным голландским акцентом. – Половина пятого! Разумеется, Тереза на работе!

Да, разумеется. То, что Глэсс взяла отгул, заставило меня подумать, что и Тереза сегодня дома – что, конечно же, не соответствует действительности. Паскаль же, напротив, дома практически всегда. До того как переехать жить к Терезе, она обреталась где-то на побережье Северного моря и строила корабли. Сейчас она зарабатывает тем, что продает по выходным на рынке резные подвески и браслеты ручной работы, украшенные янтарной крошкой, – и зарабатывает, надо сказать, весьма неплохо.

Я слышу ее нетерпеливое дыхание на другом конце провода. Моя очередь что-то сказать, и она явно ждет, что я распространюсь о причине своего звонка подробнее. Тереза как-то говорила, что ее не слишком страдающая вежливостью подруга воспринимает мир как один большой круговорот вещей в природе: обмен одного на другое. «Мое сердце за твое, – написала она ей на безупречно белой открытке, посланной в начале отношений, которая по сей день висит, пришпиленная кнопкой к стене у Терезы на кухне. – Жизнь за жизнь».

– Ты не передашь Терезе, что я звонил? Мне нужно с ней поговорить.

– А почему бы тебе не сесть в автобус, не приехать сюда и не подождать ее самому?

– Я не могу. У нас гости. Глэсс хочет приготовить ужин, и я обещал ей побыть дома – ну, не ради ужина, конечно, но…

Я прикусываю язык и замолкаю. Глэсс порвет меня на части, если узнает, что я сообщаю Паскаль подробности ее личной жизни. Между ними давно тянется холодная война, усугубляющаяся тем, что никогда не переходит в открытое нападение. Естественно, Паскаль знает, что Тереза долгие годы сходила с ума по моей матери, и то, что с тех пор прошло неизмеримо больше времени, ничуть не остужает пыла ее ревности. По всему тому, что я узнал от Терезы о ее пассии, ее ревность – это чувство, не угасающее и не укрощающееся никогда.