В центре Вселенной

– Я думала, он останется. Но он ушел, и тогда… – По ее лицу, как обычно, нельзя понять, что творится в ее душе. Только пальцы Дианы нервно скользят по перилам и внезапно сжимают их, подчиняясь своей собственной воле.

– И тогда?

– И тогда я перестала верить в отцов. Я начала хотеть другую мать.

Я с шумом глотаю воздух.

– Ты, вероятно, думаешь, что я ненавижу ее. Это не так, – быстро добавляет она. – Я ненавижу то, как мы живем, Фил. Я по горло сыта тем, что из-за нее от нас шарахаются, как от чумы. И только поэтому я хочу, чтобы у них с Михаэлем что-то сложилось. Может быть, тогда они поймут, что мы тоже люди.

– Ты ведь это не всерьез? Вспомни Стеллу. Она была вовсе не такая, как Глэсс, но тоже постоянно жаловалась на то, что здесь никто не хочет иметь с ней дела.

Диана лишь пожала плечами.

– Если ей не нравилось, вполне могла бы переехать. Что ее здесь могло удержать?

– Визибл. Она любила его. Может быть, несмотря ни на что, он действительно позволил ей понять, что такое чувство дома.

– И мне тоже, – отвечает она. – Я люблю Визибл, и даже город этот я тоже люблю.

– Только вот он нас не любит.

– Он не любит Глэсс, – твердо повторяет Диана. – Это большая разница, Фил.

Разговор принимает оборот, который мне уже совсем не нравится. Атмосфера за столом была настолько душевной, что я уже подумал было спросить Диану про ту коротко стриженную девушку, с которой видел ее на остановке, или о том, где она была сегодня вечером. Но если речь зашла о Глэсс, я с успехом могу похоронить свои наполеоновские планы.

– Не думаешь ли ты, – спрашиваю я, – что к ней бы так часто обращались за советом, если бы ее ненавидели?

Диана презрительно усмехается.

– Эти тупые телки еще сто лет будут приходить сюда, потому что их мозгов не хватает на то, чтобы понять, что без их дражайших мужей им жилось бы куда как лучше.

– Глэсс придерживается именно такого мнения.

– Ага, и проверяет свои убеждения на прочность примерно каждые две недели, – оборачивается она. – Ей всегда нужно было только одно – постель. И неудивительно, что все считают ее шлюхой.

– И ты тоже?

– Нет, я не считаю. Но это вовсе не означает, что мне нравится такое поведение.

– А почему оно должно тебе нравиться? – я неосознанно повышаю голос вслед за ней. – Ты так говоришь, будто из-за этого Глэсс была нам плохой матерью.

– Черт возьми, у меня и в мыслях не было, я же еще не совсем сумасшедшая! – В голосе Дианы появились металлические нотки. – Я знаю, что она ради нас была готова на все и делала это совершенно искренне. Но ей всю жизнь было наплевать на то, как на нас смотрели на улице из-за ее поведения. Она живет по своим правилам, но платить за это приходится нам, а не ей. И ничто не отменяет то, что Глэсс была и останется эгоисткой.

– Ну и что? Кто сказал, что мать должна приносить в жертву свои убеждения ради собственных детей?

– Черт подери, Фил, уж лучше бы это кто-то сделал! – Не дожидаясь ответа, Диана поворачивается ко мне спиной и влетает в дом. Я беспомощно смотрю ей вслед. Ужасно то, что даже если бы я и хотел, то не мог бы ей возразить, потому что понимаю, что она права. Глэсс абсолютно фиолетово, что окружающие думают обо мне, о Диане или о ней самой, и вполне возможно, что это продиктовано именно эгоизмом. Но она не в состоянии повлиять на то, чем, по мнению этих самых окружающих, продиктовано такое поведение. Если Диана борется за уважение в их глазах, то в этой битве ей придется доказать, что один в поле все-таки воин. На меня она точно может не рассчитывать. Мне даже не стоит представлять себе реакцию на то, что я, будучи мужчиной, полюблю мужчину, чтобы еще раз понять, что мнение этих людей для меня значит ровно столько же, сколько для моей самовлюбленной матери.

Как на Луне появились пятна

Бывают такие ночи, которые решают все. Ты ложишься вечером спать, спишь глубоко и спокойно, а на следующее утро просыпаешься и обнаруживаешь, что мир не такой, как раньше. Ты теряешься в догадках, что произошло, ведь солнце встает из-за горизонта точно так же, как вчера, и на стене по-прежнему висит та же картина, которую ты давным-давно хотел перевесить. Жизнь по-прежнему окрашена в те же краски. Лишь после того, как приглядишься, начинает казаться, что они стали на пол-оттенка светлее или, наоборот, темнее, но и это обман: изменилось твое восприятие, потому что сегодня утром изменился ты сам. И именно поэтому ты идешь и перевешиваешь картину.

За этим неотступно приходят и другие изменения. Ты чувствуешь, как они надвигаются на тебя, медленно и непреодолимо, как смена времен года. Им предшествуют то большие, то незначительные события, которые, на первый взгляд, никак не взаимосвязаны, и лишь что-то в глубине твоего подсознания соединяет эти фрагменты, как детали одной большой головоломки, и шаг за шагом, кусочек за кусочком твоему внутреннему взору открывается то, к чему все и шло: рождение из пены нового, отдаленно знакомого и в то же время совершенно чужого тебя.