В ту ночь, готовясь умирать...

— Зачем начинаешь с насмешки? Столько лет не виделись, неужели пришел ссориться? Ну, был в молодости кипяток, пора бы и остыть! — Щечки хозяина раздулись, заалели, он проворно вскочил, чтобы обнять гостя.

Вошли в дом, Кичи-Калайчи был усажен на тахту. Женщина в цветастом платке с кистями внесла самовар, поставила горку румяных чуреков, блюдо с виноградом «кишмиш круглый», медово-сладкий, без косточек.

Ощипывая кисть сочных ягод, хозяин выжидательно посматривал на Кичи-Калайчи. Через тридцать лет просто так, чаю попить, не приходят. Наконец не вытерпел:

— Извини, какой ветер принес тебя в мой дом?

— Думал я, долго думал, надеялся, без моего вмешательства обойдется, но, вижу, придется потревожить…

— Да что случилось?

— Из-за тебя вынужден ворошить прошлое. Однажды ты отнял у меня девушку…

— Не хочешь ли взамен мою старуху?

— Нет, с этой стороны тебе ничто не угрожает. Я пришел спросить, почему ты и второй раз так со мной поступаешь?..

— Не понял. О чем речь?

— …Тебе, свято хранящему тайну вкладчиков, хорошо известно, сколько процентов выплачивает государство по срочному вкладу.

— Три процента годовых чистого дохода.

— А за свою дочь требуешь сколько?

— Не путай грешное с пальцем!

— Не ругайся, а то отвалится.

— Не твоя печаль! Мое — при мне было, есть и, надеюсь, будет.

— Носи на здоровье! И не трясись. Я пришел к тебе не с контролем… Самому эта история с твоей Меседу осточертела, чтоб не сказать точнее…

— Уж не намекаешь ли ты на голодранца Хасана?

— Густо сажаешь! Прореживай! — осадил хозяина Кичи-Калайчи.

А у хозяина от своих дум и щеки осунулись, и глаза запали. Снова и снова вспоминал он последний разговор с Меседу. Тише воды, ниже травы, стояла дочь у порога, выслушивая попреки отца. А почему, собственно, он должен сдерживать себя? Он и сказал: «Спасибо! Сполна оплатили родительские расходы! Учил, кормил, одевал — это для вас, молодых, значения не имеет!»

Бусрав-Саид, когда гневался, на жену ли, дочь ли, — всегда прибегал к форме множественного числа, словно у него было несколько жен и не единственная дочь.

«Нечего сказать, уважили мои седины! Как мне теперь в глаза людям смотреть?! Раньше надо было плакать! У вас — сердце, а у меня камень? Чересчур умные стали. Самостоятельные! Сегодня же чтоб духу вашего не было! Отвезу к бабке в аул, а там посмотрим…»

3

И снова не выдержал хозяин дома:

— Вот что, почтенный! Нам, конечно, есть что вспомнить, о чем поговорить! Но только об этом типе — ни слова!

— Как же это возможно, Бусрав-Саид? Именно из-за него я и пришел. Парень глубоко раскаивается, письмо тебе написал.

— Ха! Расписался, графоман!

— Успокойся! Он прощенья просит, понимает твою боль.

— Они все понимают! И когда позорят на весь город, и когда среди бела дня в карман лезут…

— Мой племянник не вор!

— Скажи мне, кто твой племянник…

— Стоп! Вспомни о корове!

— Это еще о какой скотине я должен вспоминать?

— Разве ты не горец? Не помнишь, что молока из коровы каждый может надоить. А вот попробуй влить его обратно! Да, Хасан — мой племянник, и готов уплатить калым, какой ты пожелаешь.

— Он же лезгин! А ты — лакец. Когда вы успели породниться?

— Конечно, прямого родства нет. Теперь даже Всесоюзный институт крови не всегда может установить, кто кому родня, а кто — чужак… Хасан хороший парень и…

— И начинает с того, что поливает грязью будущего тестя! Помяни мое слово: такие и родному отцу в бороду плюнут!

Кичи-Калайчи неторопливо отхлебнул остывшего чаю, поставил чашку. «Пора востребовать должок!» — решил старик.

— Помнится, был в нашем ауле молодой джигит. Сначала отнял у друга любимую девушку, а потом выгнал ее…

— Отец Шалабихан был врагом народа!

— А ты не знал! И когда чужую невесту засватал, и когда обещал ее отцу, деникинцу, помочь перейти границу?..

— Уж не собираетесь ли и об этой замшелой истории в газету тиснуть? Напрасные надежды! Если что и было, за давностью лет любой суд оправдает.

— А суд совести? Шалабихан здесь нет, бедняжки. Но я еще тут, живой. И умирать не собираюсь. Хочу, чтоб твоя Меседу и мой Хасан были счастливы. Это тебе наплевать, а они жить не могут друг без друга. Ты женился, а я все еще Шалабихан помню.

— Не смеши! Что ты в свои годы смыслишь в этом деле? Да ветер у них в голове. В одно ухо вдунет, из другого вылетит! Ветер! Слабый до умеренного, знаешь, как в сводках погоды передают?.. Ладно уж, давай послание этого… борзописца!

Бусрав-Саид достал очки, приладил их на крохотной переносице и принялся читать вслух:

— «Я уже ни на что не надеюсь, ничего не прошу. Только поверьте и простите за то, что оказался виновником… в поисках выхода причинил обиду… оскорбил… Простите и прощайте!..»

Кичи-Калайчи с удовольствием наблюдал, как Бусрав-Саид шарил в конверте, заглядывал на чистую сторону листка, видно, искал продолжения; старый садовник сам заставил Хасана оборвать письмо на полуслове.

— Так пишут, когда с жизнью расстаются… — растерянно заметил Бусрав-Саид.

Кичи-Калайчи охотно подлил масла в огонь тревоги хозяина:

— И очень даже просто. Возьмет да утопится! Или прыгнет в котлован…