В туманном зеркале

Первые дни промелькнули, будто во сне. Франсуа очень увлекся работой над пьесой; в свое время, работая над трагедией, он переделывал по десять раз каждую реплику, чтобы передать все оттенки чувств, и теперь искренне радовался легкости, с какой трагедия превращалась в лихую комедию. Он работал в квартире Муны, но почти не видел хозяйки, хотя наверняка она была дома, и ему приходилось громко звать ее, прежде чем она появлялась. В Муне Франсуа обрел увлеченную слушательницу, и они так хохотали вместе, что любой директор театра мечтал бы о таком хохоте на поставленном им спектакле. Смеялись до икоты, до колик. Слезы текли по лицу Муны, размывая всю ее наиблагопристойнейшую косметику. Ее слезы трогали сердце Франсуа-писателя, Франсуа-любовника и Франсуа-друга, как растрогали бы, впрочем, и любого другого автора. Правда, у Франсуа иной раз возникало смутное ощущение предательства, казавшееся ему совершенно неоправданным, возникало как раз в тех эпизодах, которые, как он помнил, тоже вызывали слезы, но только у Сибиллы, и совсем не от смеха, и тогда они тоже его трогали чуть ли не до слез. Но вот что любопытно: смех заражает, и все одинаково тепло вспоминают, как весело вместе смеялись, тогда как слезы лишены этой счастливой объединяющей силы. Кто, говоря о фильме или пьесе, растроганно говорит: «А ты помнишь, как мы с тобой вместе поплакали?», или «Помнишь, как нам было горько, когда ее не стало…», или еще что-нибудь подобное… Франсуа, во всяком случае, что-то не припоминал четы, гордящейся совместно пролитыми слезами. Может быть, именно поэтому в Париже и шли «на ура» только те пьесы, что слыли или на самом деле были забавными? И выходило, что то, из-за чего он себя корил, было, по существу, общей для всех глупостью, вошедшей в современный быт, нравы, моду – той самой глупостью, которая сделалась потребностью наших дней и которой все труднее и труднее становилось избежать.

Работа над первым действием была идиллией – и уж до того безоблачной, что должна была бы внушать опасения. Муна не делала вид, она была на вершине блаженства: жизнь Франсуа, при которой она присутствовала, наполняла, казалось, смыслом и ее собственное существование. Отношения их были скорее дружественными, чем чувственными; любовь – редко страстной, чаще игривой, а порой проникновенной и очень нежной, и всегда на волосок от признания, которое они выражали друг другу прикосновениями, а не словами. Устаревшие словечки, жесты, ласки, которые проскальзывали у Муны (потому что и в физической любви существуют и мода, и свой снобизм), ничуть не шокировали Франсуа, а скорее умиляли. Все остальное время, которое они проводили вместе, они прекрасно ладили между собой, равновесие их сил, если только можно так это определить, было настолько очевидным, настолько естественным, что разница в годах, о которой порой говорили их лица или манера поведения, никак не влияла на их каждодневное обыденное существование. Казалось, они живут вместе давным-давно, что жили вместе всегда, и будь они братом и сестрой в средние века, будь любовниками при Бен Гуре, кузеном и кузиной во времена Лакло – ничто бы и никогда не нарушило их безоблачных и безмятежных отношений. И если бы одновременно существовало два Франсуа, и один Франсуа был всегда с Муной, а другой с Сибиллой, то любой сторонний наблюдатель был бы убежден, что подлинное согласие, понимание и равновесие царит именно между Франсуа и Муной, что именно они наилучшим образом подходят друг другу.

Счастлива была Муна, счастлив Франсуа, заваленная работой Сибилла тоже была счастлива, видя Франсуа довольным и спокойным. Озабочен был только Бертомьё, хотя, собственно, пока еще точно не знал, чем именно. Время от времени Муна Фогель передавала ему для прочтения десять-двенадцать страниц новой пьесы, будто вручала драгоценный подарок, и Бертомьё уже с грустью думал о чеке номер два, который вот-вот покинет своих собратьев по чековой книжке ради беспечного Франсуа Россе с таким легкомысленным выражением лица. «Долго это не протянется», – мрачно пророчествовал он, тем более мрачно, что ни перед кем не мог похвастаться своей прозорливостью получить одобрение – ведь он поклялся молчать, когда выведал тайну, поклялся Мальтийским орденом, которому, кто его знает, почему, был всерьез предан.