В тупике

— Не знаю, — сказала она с легкой запинкой. — Кто-то с ее работы, что ли…

Фарида вернулась только в двенадцатом часу ночи. Он не ложился, ждал ее, но увидев, как тяжело ей дались эти поминки, спросил только:

— Кто там умер-то?

— Ты не знаешь, моя сотрудница, — сухо ответила Фарида.

— Молодая, старая?

— Пожалуй, молодая. Умерла, несчастная, разочарованная в жизни. Обидела ее жизнь…

Достав платок, спрятанный в рукаве платья, она вытерла глаза, но слезы вдруг полились еще сильнее и, не сдержав рыданий, Фарида бросилась от, него в другую комнату.

Кто тогда умер, Кафар узнал много позже, едва ли не в тот самый день, когда с ноги наконец сняли гипс.

…Как-то Фарида проснулась ни свет ни заря; ей казалось, что она, как всегда, встает раньше всех в доме, но окончательно открыв глаза, она поняла, что это не так: Кафар опять сидел на постели и раздирал свою опостылевшую повязку.

— Болит?

— Не то что болит — просто убивает. Я, кажется, даже согласился бы, чтобы мне ее отрезали — лишь бы избавиться от этого проклятого зуда. — Он уже успел расковырять большую часть верхнего слоя повязки и теперь пытался хоть как-то добраться до кожи карандашом. — Спроси у меня сейчас, о чем я мечтаю больше всего на свете, отвечу: пусть скорее снимут этот проклятый гипс, чтобы я мог вдоволь почесать ногу…

— Да? А я вот больше всего мечтаю о том, чтобы Чимназ сегодня пятерку получила!

Она торопливо оделась, поставила чай. Потом погладила Чимназ платье. Это было особое платье, она сама специально сшила его Чимназ для экзаменов — широкое, с двумя большими и глубокими карманами по бокам. Чимназ набивала эти карманы шпаргалками — еще в начале экзаменов Гемер-ханум велела ей брать с собой как можно больше шпаргалок и ничего не бояться…

Наконец пришло время будить Чимназ. Отдав дочке выглаженное платье, Фарида сама принялась готовиться к выходу на улицу. «Что ты с собой делаешь? — пробовал отговорить ее Кафар. — Ты же полная женщина, сердце у тебя больное… ведь тяжко же по такой жаре… Сиди лучше дома, все без тебя образуется…» Но Фарида пропускала все это мимо ушей.

— Это тебе все нипочем, у тебя каменное сердце! Сидишь себе спокойно и ждешь. Ладно, ладно, нечего тыкать мне своей ногой, это все отговорки. В этом году нога, а в прошлом что было — тоже перелом, что ты ни разу даже к институту не подошел? И это называется отец!

Уже выходя, Фарида остановилась в дверях, подняла глаза к небу. «Создатель, десять рублей в Нардаранском пире[7] пожертвую, если моя дочь в институт поступит».

Кафар осторожно прошелся по опустевшему дому, заглянул к сыну. Махмуд еще спал — гулял всю ночь на обручении у товарища, вернулся совсем поздно. Пришел такой веселый, такой счастливый, будто не друг собрался жениться, а он сам. «Махмуд вырос уже, — подумал Кафар, разглядывая лицо спящего сына, — действительно, самому пора жениться. Похоже, у него уже кто-то есть на примете — очень уж стал последнее время следить за своей внешностью, просто от зеркала не отходит…»

Тут напомнила о себе нога под гипсом — просто зашлась вся от зуда. Кафар опять поскреб гипс — как мертвому припарки. Он еще раз прошелся по квартире в надежде, что это хоть немного отвлечет его.

Затрезвонил вдруг телефон. Кафар — благо был недалеко — доковылял до него, снял трубку. Просили Махмуда. «Что передать ему, когда проснется?» — спросил он. «Что, что? Когда проснется? Ну, клянусь богом, и лентяй же он!» — рассмеялись в трубке. Звонил тот самый товарищ, у которого было обручение; голос у парня был счастливый, радостный. Кафар усмехнулся: «Ну что ж, порадуйся пока, все поначалу радуются…» Но тут же ему самому стало неприятно от этой мысли — что он, в самом-то деле — пусть радуется, парень всю жизнь…

От нечего делать, он взглянул в окно и вовремя — у входа в проулок показался торговец простоквашей, он спешил, время от времени поглядывал в сторону их дома. Увидев Кафара, Мацони закивал ему.

— Как здоровье, муаллим? — спросил он, остановившись под окнами.

— Спасибо, теперь лучше…

— Ну слава богу, слава богу.

— Ты сам-то как? Есть от сына новости? Торговец глубоко вздохнул, видно, растрогался — это с ним всегда происходило, когда речь заходила о сыне, служащем в армии.

— Дай бог тебе долгих лет жизни, братец, на днях письмо получили.

— Ну, и что же он пишет?

— Да что пишет… пишет, что скучает. Не могу, говорит, я эту еду есть… — Торговец поднес руку к глазам. — Сидим с женой и плачем. А что делать, братец, не станешь же каждый день обеды ему отсюда посылать…

— Да ты не расстраивайся, привыкнет понемногу. По себе знаю… К, тому же молодой парень, пусть привыкнет к трудностям, не то потом, когда главой семьи станет, еще тяжелее придется…

— Конечно, братец, конечно. Я ему то же самое и написал — привыкай, мол… — Он позвонил в дверь Муршудовых. — Ты не обижайся, братец, не могу я теперь вам носить — всего одна корова осталась, молока меньше, вот и…

— Ну, ну, не беспокойся, спасибо тебе. Все в порядке — у нас ведь никто, кроме меня, без мацони не страдает… А я уж как-нибудь…