В твоем октябре

Утро выдалось серым, но и серый может быть иным – этот был не таким, с какого начался сентябрь. Тот день был не просто бесцветным – он был плоским, картонным, словно пыльные декорации заброшенного театра. Но этот день – объемный, глубокий и мрачный – вбирал в себя, засасывал, погружая в самый глубокий серый, и словно старые черно-белые кинофильмы, этот день был бездонным. Он показывал многогранность, бесконечную глубину одного цвета, с редкими, но ослепительно яркими вспышками цвета – вот на фоне серого неба взмывает в воздух красно-коричневый зяблик; вот кухня, где даже воздух превратился в светло-серое марево, вдруг вспыхивает темно-зеленой курткой, перекинутой через спинку стула; вот спальня, где самый разный серый перемешался, словно масляная краска на палитре, вдруг взрывается гроздью ягод рябины прямо за окном. Я словно попала в фильм «Город грехов», где неспешное черно-белое внезапно окрашивается движением и алой кровью. Было так тихо, так сонно, что становилось жутко, но… не настолько жутко, чтобы вызвать такси. Его куртка висит на спинке стула, его машина – здесь, а значит, и сам он где-то в доме и, наверное, это держало меня здесь – я словно была внутри сумрачного романа, и, пожалуй, впервые за всю мою жизнь, перелистывая страницы, я даже не догадывалась, чем закончится история.

Сижу на кухне за столом, в руках – кружка с чаем, а я смотрю на ключи – они лежат там, где я их нашла. Я смотрю на них и думаю – если уж ты захочешь, чтобы я уехала, будь добр сказать это мне в глаза. Поднимаюсь со стула и неспешно иду вдоль стола, огибаю край и иду мимо огромного кухонного гарнитура к раковине, открываю кран, и пока мои руки споласкивают кружку, моя голова занята тем, что пытается предугадать следующий поворот сюжета.

Весь этот день я провела наедине с собой.

***

Внизу ужасный грохот – я подскакиваю на кровати. Сердце заходится, ничего не соображаю, пытаюсь понять, что вырвало меня из сна, когда оглушительный грохот повторяется снова. За окном ночь. Быстро поднимаюсь с кровати, накидываю его халат и выбегаю их комнаты. Снова грохот, и теперь я уже могу различить – ломается что-то деревянное, ломается вдребезги, с разлетающимися в сторону щепками. Бегу по коридору к лестнице, слышу его голос, а в следующее мгновение чувствую, как в слепую панику не отошедшего ото сна человека вплетается совершенно осознанный, неконтролируемый восторг. И пусть мое воображение рисует картины, где нас грабят или собираются убить, но эта идиотская, совершенно неуместная радость лезет поперек логики и страха. Дура, чего ты улыбаешься?

Залетаю на кухню и останавливаюсь – сердце лезет под кадык, легкие шелестят, глаза бешено шарят по огромному пространству – найти его несложно, и когда я вижу его, улыбка расцветает на моем лице: ну, нас определенно не грабят. Да, выглядит кухня так, словно здесь прошел небольшой смерч. Очень, очень пьяный смерч. Буквально на ногах еле держится, но свирепо, от всей души сыплет матами, проклятьями. Он хватает второй стул, поднимает над головой и со всей силы обрушивает на пол, на останки первого – дерево хрустит, дерево летит в разные стороны и первый стул, который теперь превратился в раскуроченную кучу дров, подпрыгивает и взрывается деревянным фейерверком. А я тихонько смеюсь – меня распирает совершенно неуместная нежность. Господи, ну какая же я, дура! Дура, и – слава Богу, умная так не вляпалась бы. Я с восторгом принимаю теперь уже очевидный факт, как наивысший дар – мне хватило каких-то суток, чтобы безумно соскучится по нему! После того, как он вырвал меня из привычной жизни, высмеял мою похоть, и бросил на стол ключи, мол, будешь уходить – двери закрой, я смотрю на него и мечтаю урвать момент, чтобы приблизиться, прикоснуться.

Он снова и снова поднимает над головой остатки стула, колотя их об пол, а медленно прохожу вглубь кухни. Ненормальный. Он черно матерится, а я сдерживаю улыбку и обхожу стороной геноцид стульев. От него разит уже отсюда, за несколько метров, и все же я с наслаждением ласкаю взглядом спину и руки, которые неистово колотят то немногое, что осталось от второго стула – щепки в стороны, волосы взметаются в воздух и лезут в глаза, маты – в ночную тишину дома, и тяжелое, надрывное дыхание, которое странно напоминает истерику – нет, он не плачет, он, скорее, рычит, но, кажется, еще одна капля – и он разрыдается, совсем как мальчишка. Забавно, но меня совершенно не интересует причина его ненависти к стульям.

И вот он замечает меня – поворачивает голову и замирает. Глаза пьяные, а вот злоба в них абсолютно трезвая, и он внимательно разглядывает меня – взгляд, полный ярости, не сулит ничего хорошего. Может, он опустится до рукоприкладства, возможно, он и вовсе убьет меня, намерено или нечаянно. А мне не страшно – я открыто и прямо смотрю в обезумевшие зеленые глаза.

– Ты еще здесь? – спрашивает он.

– Как видишь, – отвечаю и еле сдерживаю улыбку.