В твоем октябре

Тут он выхватывает бокал из моих рук и швыряет – стекло летит через всю кухню и взрывается осколками рядом с кофейным пятном.

– Это, – быстрое дыхание, горящие глаза, – дает возможность понять истинную ценность! То, на что не поднимется рука – истинная ценность! То, над чем плачешь и пытаешься собрать осколки – истинная ценность!

– В том то и дело! – кричу в ответ. – Как собрать то, что было ценно? Оно разбито, и уже не спасти…

– Зато теперь ты точно знаешь, какова была истинная ценность, – его голос опускается до еле слышного шепота. – Может быть, если судьба сжалится, если тебе повезет вновь… – он замолкает, яростно мотает головой и закрывает глаза, словно отгоняет мучительное видение, а затем. – В мире, где полно барахла, в мире, заваленном ненужными вещами, люди совершенно разучились понимать суть. А нужно уметь! Уметь отличать важное от второстепенного, улавливать и извлекать суть вещей. Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.

Он берет еще один фужер, протягивает мне, смотрит мне в глаза:

– Никто не корпел над этим, никто не вложил в это часть души. Это – штампованный заводской товар. Ты точно не будешь оплакивать его, так сделай то, что я прошу.

– Зачем? – я слышу свой голос, и отчего-то он ломается, плывет, в нем отчетливо слышна подступающая истерика. – Чего ты хочешь от меня?

– Разбить, – говорит он и шагает мне навстречу. – Хочу узнать, буду ли я оплакивать то, что останется от тебя?

– Ублюдок! – кричу я и со всей силы бросаю фужер об пол. Тонкий звон, брызги стекла, и я плачу – в одно мгновение, в одну сотую долю секунды мне становится больно и хорошо – страх, горечь, обиды, фобии, ночные кошмары, прокисшие амбиции, заброшенные мечты – все разлетелось хрусталем, взорвалось фейерверком стекла и рассыпалось градом фальшивых бриллиантов. К чертям собачьим! Моя работа – не моя – я уволена и не жалею об этом. Мой единственный близкий мужчина, тот, что был гораздо старше меня, тот, что любил меня и тот, кого я бросила, потакая чужим предрассудкам – он был важен, он был ценнее всех. Он любил меня, а я дешево разменяла его любовь. Я хватаю первое, что попадается мне под руку и швыряю об пол – тарелка разлетается на несколько крупных и сотню мелких осколков. Я плачу – плачу оттого, что больше не могу прикоснуться к нему. И никогда больше не смогу.

Мы видим ценность лишь тогда, когда вещь разбита.

Бокалы, чашки, кружки, тонкие блюдца, массивные плошки, прозрачные фужеры – все летит в воздух, разбивается о стены и пол, рассыпаясь градом бесполезного стекла и фарфора. Женя кричит, радостно вопит и хохочет – его смех иссушает мои слёзы – прошлого не спасти, прошлое осталось далеко позади и даже осколков уже не найти, а потому я смеюсь вместе с ним. Бокал за бокалом, тарелка за тарелкой, пол покрывается битым стеклом. Мы смеемся, колотим посуду, и каждый из нас оплакивает что-то свое. Звон и смех – все больше осколков на полу, и они сверкают, искрятся в лучах утреннего солнца – бриллианты разбитого прошлого. Так красиво. Я смотрю, как он шагает вперед, как его ноги наступают на сверкающий хрусталь и замолкаю. Он тоже больше не смеется, не кричит – он задумчиво шагает по острым лезвиям. Я заворожено смотрю, как легким перышком скользит его тело над битым стеклом – легкий, невесомый, неповторимый. Он поворачивается ко мне:

– А ты будешь оплакивать меня, когда я разобьюсь?

Его глаза блестят, они сверкают зеленым хрусталем, и я представляю их разбитыми на миллиарды крошечных осколков – буду ли я плакать? Буду ли собирать то, что от него останется, проклиная себя за то, что не сумела удержать?

Открываю рот, но ничего не говорю. Опускаю взгляд вниз и смотрю на красные пятна, остающиеся от его правой ноги.

– У тебя кровь идет, – говорю я.

– Естественно, – тихо отвечает он.

***

Последний порез совсем небольшой, и я обрабатываю его йодом, закрываю баночку и ставлю на стол, мельком бросая взгляд на три осколка, лежащих на салфетке. Беру бинт и обматываю его ступню. Его голова покоится на мягком подлокотнике дивана, и он удовлетворенно смотрит на то, как я перевязываю его правую ногу.

– Зашить бы, – тихо говорю я, наматывая бинт виток за витком.

– И так сойдет, – отвечает он. Голос его – тихий, хриплый и спокойный. – Посоветуй мне книгу на сегодняшний вечер.

Поднимаю на него недовольный взгляд:

– Я не на работе.

– Это не мешает помочь человеку.

Отрезаю бинт, разрезаю конец на две части и обматываю ими стопу.

– Человеку-то помочь можно, а вот психу – нет. У меня не та квалификация, знаешь ли.

Он смеется, я завязываю концы бинта. Готово.

– Чем мы будем заниматься сегодня? – спрашивает он, глядя, как я убираю его ногу с моих колен. Я вздыхаю и поднимаю на него глаза:

– Может быть сексом? Было бы очень кстати.

Он улыбается, сверкая рядом ровных белых зубов: