В вагоне

— Не рукоположенъ, не посвященъ. Права не имю, зане не іерей… и монахъ еще боле отодвинулся.

Мужикъ не понялъ его словъ.

— А коли такъ, такъ какъ хотите? воля ваша… А только мы къ вамъ со всмъ почтеніемъ и чувствомъ… Мы тоже при вр… пробормоталъ онъ, слегка обидвшись, и началъ звать и крестить ротъ.

Я невольно засмялся и, чтобъ, скрытъ смхъ, тотчасъ вытащилъ изъ кармана портъ-сигаръ, положилъ его себ на колни и, наклонясь надъ нимъ, началъ свертывать папиросу. Мужикъ внимательно слдилъ за работой.

— Эдакая у васъ, ваше благородіе, табачница прекрасная, ей-Богу… проговорилъ онъ наконецъ. — А табакъ, надо полагать, еще лучше этой табачницы. Дозвольте, ваше благородіе, папироску скрутить? Поиздержались насчетъ махорки-то…

— Крути…

Я далъ ему бумажку и табаку. Онъ сталъ длать папиросу, но тотчасъ-же разорвалъ бумагу.

— Ужь тонка больно. Не на папироску эту бумагу, а барышнямъ на платье…

Я далъ-было ему другой листикъ, но онъ отказался, поискалъ что-то на полу, нашелъ кусочекъ газетной бумаги, разгладилъ его, свернулъ изъ него папироску и, закуривъ ее, сказалъ:

— Хорошъ табакъ, но слабъ больно, — не забираетъ. — Вотъ, когда мы въ Питер, такъ все трехкоронный забираемъ. Пять копекъ картузъ. Вотъ табакъ, такъ табакъ! Совсмъ ядъ! Что больше куришь, то больше хочется.

— А ты питерской?

— По лтамъ въ Питер живемъ, а по зимамъ у бабъ, въ деревн, на печи валяемся. Мы костромскіе будемъ; отъ Нерехты пятнадцать верстъ.

— А по какой части?

— Штукатуры. Дозвольте, ваше благородіе, окошечко отворить? Сплюнуть хочется.

— Плюй на полъ.

— Неловко, ваше благородіе, неравно васъ оплюешь… Вдь нашему брату, коли ужь курить, такъ и плевать надо, а то скусу настоящаго нтъ.

Онъ открылъ окно, съ наслажденіемъ затягивался папиросой и далеко-далеко сплевывалъ.

— Теперь прідешь въ Питеръ, такъ сейчасъ на постоялый и завтра работу искать? спросилъ я.

— Зачмъ на постоялый? Зачмъ работу искать? У насъ и фатера своя есть, и работа завсегда есть. Мы артелью живемъ. Теперь ужь наши, поди, мстахъ въ трехъ подрядились.

— А велика ваша артель?

— Человкъ тридцать, а ино и больше бываетъ. Матку держимъ, стряпуху, значитъ. Она насъ и обошьетъ, и обмоетъ, и состряпаетъ намъ.

— Неужто одна на всхъ управится?

— Управится. Чего ей не управиться? Баба здоровенная, молодая, стъ въ волю…

— И красивая баба?

— Ничего. Съ ды гладкая, грудастая.

— Поди, за ней молодые-то парни въ артели ухаживаютъ.

— То есть какъ это?

Мужикъ вытаращилъ глаза.

— Ну, не пріударяютъ за ней? поправился я.

— Зачмъ ее ударять; мы ее любимъ и даже балуемъ: то по гривеннику сложимся и платокъ подаримъ, то по копйк на орхи, либо на подсолнухи дадимъ, а то вдругъ бить!.. Ты посмотри матка-то какая! Пава-павой! Нигд не заколупнешь.

Мужикъ даже какъ будто обидлся. Мн досадно стало, что онъ не понимаетъ меня и я старался поправиться.

— Ты все не такъ понимаешь меня. Ну, не трогаютъ ее у васъ?

— Я теб, говорю, если ее кто тронетъ, такъ мы сами всякаго тронемъ!

Я начиналъ бситься.

— Опять все не то… Ну, не цалуютъ ее у васъ? — пояснилъ я ему.

— Ахъ, да… ты насчетъ заигрыванья? Нтъ, у насъ на этотъ счетъ бда! Ни въ жизнь! Сейчасъ штрафъ… Какъ застанемъ кого — сейчасъ съ того четверть водки штрафу и посл шабаша выпьемъ. У насъ на этотъ счетъ строго… и ахъ, какъ строго!

— Но вдь все-таки случается-же?

— Какъ не случаться, случается. То сами застанемъ, то она намъ нажалуется. И ужь тогда хоть ты въ кровь расчешишь, а коли виноватъ, такъ ставъ четверть!

— Ну, вотъ видишь: объ этомъ я и спрашивалъ. И часто вамъ это угощеніе достается?

— Часто. А то какже? Вдь у насъ артель. Мы водки-то, почитай, сами и не покупаемъ, — все штрафная.

Прислушивавшійся къ нашему разговору монахъ улыбнулся.

— Значитъ, каждый день разршеніе вина и елея, — проговорилъ онъ, но тотчасъ-же спохватился, перекрестился и прибавилъ: Господи, прости мое согршеніе!

Поздъ тихо подъзжалъ къ станціи. Его тормозили. Мужикъ поднялся съ мста, нахлобучилъ на голову картузъ и, роясь въ карман, сказалъ:

— Пойдти да выпить малость на пятачокъ, а то со сна-то какъ будто что-то знобить стало…

1874