В вечном долгу

— Всякая шушера теперь в город лезет, — весело всхохотнул Лузанов. — А почему лезет? Да потому, что там рублевики длинней наших. Хоть и Сергея взять, — это сын мой, в институте учится он, — не без гордости пояснил Лузанов Голомидову. — Попервости встретишься с ним — у него только и разговоров о деревне. К вам-де, батя, в колхоз приеду работать. Что ж, думаю, давай. Люди мы от земли, кому же на ней работать, как не нам. Милости, говорю, просим. А нынче дали ему за хорошую учебу и активность хорошую стипендию, что-то без малого полтыщи рублей в месяц, и забыл мой Сергей о деревне, будто и не живал в ней отродясь. Раза три я побывал у него за зиму — и хоть бы словечко о колхозе он обронил. Стало быть, в городе ему слаще жить, чем в Дядлове. Хм.

— С большим понятием ваш сынок, Лука Дмитриевич, с большим, — выравнивая в граненых стаканах налитую водку, заключил Голомидов. — Они, такие, как ваш сынок или Петр Пудов вот, правильно прицеливают жизнь. Очень даже правильно. При солнышке, Лука Дмитриевич, всегда тепло. А пятак, он ведь крепенько походит на солнышко. Крепенько.

У председателя сжались и тяжело набрякли кулаки. Внутри у него что-то ослепительно вспыхнуло, жаром ударило в голову и застелило глаза. Огромным усилием воли он остановил себя, чтобы не опрокинуть все то, что для него расставили и разложили на столе пухлые, с детскими ямочками на суставах, руки Голомидова. Все пережитое им за последнее время разом обернулось против него, и не было сил защитить себя от прошлого. Мертвым гнетом давило на сердце и то, что из колхоза уехал Мостовой, и то, что его, председателя, сторонятся люди, и то, что он, помимо своего желания, продает колхозный лес, и то, что болтливый Голомидов затянул его в дом известных дядловских лодырей Пудовых, и, наконец, то, что в пустом разговоришке, не подозревая того сам, приравнял своего сына к бестолковому Петьке Пудову, которому, конечно, любой пятак кажется солнцем.

Лука Дмитриевич почти выхватил из рук Голомидова стакан, долил его из бутылки до краев и опрокинул единым духом.

— Вот это почерк. Я такой почерк уважаю. За ваше драгоценное, Лука Дмитриевич. — И Голомидов выпил свой стакан, закашлялся, прикрывая рот ладонью. — Первая колом. Кха.

Потом все шло в пьяной кутерьме.

Лука Дмитриевич быстро и тяжело захмелел, стучал кулаком по столу, скрипел зубами и ругался, обидно искажая фамилию Голомидова. Уснул он прямо за столом, продолжая рычать на кого-то и во сне.

Утром Голомидов заботливо и ласково обхаживал Луку Дмитриевича, о вчерашнем словечка не обронил, и Лузанов, виновато пряча глаза, принял из его рук три стопки водки. Снова опьянел, вдруг ни с того ни с сего кричал что-то о котелочках, и Пудов-младший весело смеялся.

Потом братаны Пудовы и председатель шли по Дядлову и лихо пели. На груди Пудова-младшего в переборах захлебывалась звонкоголосая хромка. Пудов-старший, дико скашивая рот набок, старался перекричать гармошку, и над селом повисла песня, страшная, до боли щемящая сердце, чем-то напоминавшая набат.

Возле конторы Пудовых и Лузанова остановил Карп Павлович Тяпочкин, бледный, испуганный, без шапки.

— Лука Дмитриевич… Что это вы делаете…

— С дороги, крыса! — рявкнул Пудов Павел.

— Лука Дмитриевич, — не отступался Тяпочкин. — Лука Дмитриевич, в район, вас вызывают.

Хмель тотчас же начал покидать Лузанова. Он неприятно почувствовал, как у него задрожали колени. Такая же неуемная дрожь прошлась по всему телу и подкатила к сердцу.

— В район тебя вызывали, — говорил Тяпочкин и с каким-то состраданием, как на больного, глядел на председателя.

— Зачем они меня? А? Знают, что пьян?

— Как не знать.

— Я пойду домой… Соберусь. Вызывали, говоришь?

Вдруг опавшее лицо у Луки Дмитриевича совсем побледнело, щеки начали нервно двигаться. Во рту у него появилось много слюны, он жадно и громко сглатывал ее, но она все текла и текла, быстро наполняя рот.

— Я скоро, Тяпочкин. Скоро. Хм.

— Сказать Малинину, чтоб запряг?

Лузанов не ответил. Он уже ничего не слышал. Мозг его работал только на одну мысль: «Вызывают. Вызывают. Вызывают».

Домна Никитична встретила его на крыльце. Завязанная платком до самых глаз — у нее болели зубы, — она робко, боясь заплакать и вызвать гнев мужа, сказала:

— Как же ты?

У Луки Дмитриевича опять запрыгали щеки и язык опять связала густая слюна. Он обнял Домну за плечи и тепло сказал ей в самое ухо:

— Ты, мать, извини. Извини давай. И еще… Уйди куда-нибудь. Не шуми. Я отдохну часок. Ищут меня. Не шуми, мать. Хм. Хм.

Домна Никитична, растроганная нечаянной лаской мужа, вмиг забыла всю злость и дала волю слезам, приговаривая:

— Я уйду, Лука. Поспи давай. Уйду к Марии.

Войдя в избу, Лука Дмитриевич начал суетливо раздеваться и разуваться. Намокшие сапоги никак не снимались. Пятка, зацепленная за носок, то и дело срывалась.

Потом босой прошел в горницу и плотно закрыл за собою дверь. Постоял возле нее, не отпуская ручки. Глаза его, дико расширенные, настороженно и недоверчиво обежали горницу.