В вечном долгу

Охваткин начал с того, что продал из колхоза пять рабочих лошадей, снял со счетов банка всю денежную наличность и купил племенного жеребца-четырехлетка, по кличке Громобой. Был купленный конь гнедой масти, редкой, диковинной красоты: репица и храп у него были смолисто-черные, а передние ноги, чуть ниже коленных узлов, белые. Жеребец отличался легкой статью, умел с важной гордостью держать на упругой шее аккуратную голову и ходил, высоко поднимая свои точеные ноги, печатал шаг пружинисто-твердо, на все копыто.

— Амбиция, дорогие товаритши, а не конь, — ликовал Охваткин и, запрокинув голову, глазел на жеребца. Приручив к себе Громобоя, председатель выезжал, куда случалось, только на нем.

Летом как-то Охваткин из Окладина в лихом азарте за полчаса прискакал на Громобое домой и бросил коня посреди конного двора, надеясь, что Захар уберет его. Но жеребец за штабелем саней и старых телег как-то незаметно прошел к колодцу и вместе с другими лошадьми вволю надулся из корыта воды. А через неделю сдох.

Началось следствие, и Охваткин, угадывая немалое наказание себе, потерялся, совсем не мог работать. Все дела в колхозе вершил трудолюбивый Карп Павлович Тяпочкин. В сентябре Охваткина совсем освободили от обязанностей председателя и предали суду.

В начале октября в «Яровом колосе» опять, уже второй раз в году, было назначено общее колхозное собрание по выборам нового председателя. Извещение о том, что доклад на собрании по итогам сентябрьского Пленума ЦК КПСС сделает сам секретарь райкома, всколыхнуло все село. Такое было в новинку.

Правленский дом-махина гудом гудел спозаранку. Все были встревожены чем-то, все ждали чего-то, важного, необычного. А Тяпочкину, как всегда в минуты общего оживления, совсем не работалось. Острые глазки его пытливо ощупывали людей, улыбались им. Чтобы подготовить кое-какие данные для Капустина, Тяпочкин ушел в пустующий кабинет агронома, но и там не было ему покоя: шли люди, а он не умел не говорить с ними.

— Улыбишься, Карп Павлович, как майский жук перед навозом, — заметил Колотовкин, усаживаясь к столу бухгалтера и выволакивая из кармана пачку обмусоленных, захватанных бумаг, — тут была вся бухгалтерия механизаторов.

— Кажется мне, Ваня, лед тронулся. А?

— Дерьмо поплывет, — вставил сидевший в кабинете Петр Пудов и раздавил о ножку деревянного дивана цигарку, поднял на Тяпочкина свои ленивые, придавленные тяжелым лбом глаза. — Правильно я сказал. Со льдом завсегда дерьмо волочится.

— Сам ты дерьмо, Пудов, — сказал Тяпочкин. — Удивляюсь я, удивляюсь, такой ты молодой и, скажи, такой ржавый. Ты хоть слыхал вообще-то, что по нашей крестьянской жизни сам Центральный Комитет заседал. Слыхал, я тебя спрашиваю?

— Мы вот засели так засели.

— Ты почитай газету, Пудов, а уж потом трепись. Не было такого раньше. А ты — «засели, засели»! — Тяпочкин взялся было за ручку, но опять бросил ее и, уже обращаясь к Колотовкину, сказал, чуточку понизив голос: — Понимаешь ты, Ваня, с такой заботой о селе давно у нас никто не говаривал. Сдается мне, оживем.

Пудов натянул на руки белые, домашней вязки перчатки и, собравшись выйти из кабинета, зло всхохотнул:

— Задобрил тебя Тяпочкин ласковым словечком, не наживи грыжи.

Порывисто, так что из-под руки по полу разлетелись накладные и наряды, встал Колотовкин и не спеша вразвалку пошел на Пудова, прося его в злом спокойствии:

— Подожди-ка, Петя.

— А что?

— Подожди, говорю.

— Я не убегаю. Что? — В голосе Пудова дрогнул испуг.

Колотовкин спокойно обошел Пудова, стал перед ним, загородил дверь. Сминая в кулачище, как бумагу, жесткую овчину дубленого полушубка, он взял Пудова за грудки и притянул к себе, с ненавистью заглянул в его сонливые глаза.

— На новые порядки, Пудик, не гавкай. Мы, как тебе известно, жили худо, но с голоду не пухли. А если теперь промывается лучшая жизнь, будем ломить за нее, может, и до самой грыжи. Вам с братаном по душе были ранешные времена. Рвали себе и правдами и неправдами. Кто вас мог перекричать! Сейчас, видать, ша! Не трясись, бить не стану, но под ногами путаться перестань. А то ненароком…

— Да я что…

— Вижу, что понял. Иди — проваливай. — И уступил Пудову дорогу к двери. Потом, неуклюже корчась, собрал с полу свои бумаги, сел и начал укладывать их одна к одной, — толстые, обрубковатые пальцы его не гнулись, бумажки не слушались их.

— С накладными, Ваня, давай погодим. Что-то никакая работа на ум нейдет, ей-бо. Думаю все эти дни, думаю — и прямо голова кругом. Вот читал я в газете. Там прямо сказано: впредь выбирать на руководящие посты в сельском хозяйстве людей проверенных, деловых и все такое прочее. А где мы их проверим, если их к нам готовеньких привозят и садят? Я сейчас, Ваня, сижу да и думаю, а не дать ли нам сегодня на собрании бой за Трошина? Наш он. Мы его знаем, доверяем ему…