В водовороте

- Неприятнее всего тут то, - продолжал князь, - что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик... Должен ли я сказать о том княгине или нет? - заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.

- Все мужья на свете, я думаю, точно так же отзываются о своих соперниках! - проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. - А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? спросил он князя.

- Почти нет!

- Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне?

- Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.

- Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же!

- А я не могу этого сделать! - почти воскликнул князь. - Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство - я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность - чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.

- Ревность действительно чувство весьма грубое, - начал на это рассуждать Миклаков, - но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, - вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.

- Вовсе не фиктивное! - возразил князь. - Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!

- Положим, что самолюбие чувство естественное, - продолжал рассуждать Миклаков, - но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству.

- Нет, барон хуже меня, - это я могу смело сказать! - возразил князь.

- Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально.

- Как же это доказать!

- А так, - прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!

- Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим - не знаю!

- Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!

- А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю?

- Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! сказал Миклаков.

- Хорошо вам шутить так! - возразил князь.

- Нет, не шучу, уверяю вас, - продолжал Миклаков, - что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два - три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!

- Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! - воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. - А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания.

Миклаков на это отрицательно покачал головой.

- Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! - заговорил он. - Еще в священном писании сказано, что в каждом человеке два Адама: ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на молитву, на акриды{132}, а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего.

- Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, заметил князь.

- Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить.

- Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! - возразил князь, вставая и собираясь уйти.

- Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! - подтвердил Миклаков, тоже вставая.