В военном воздухе суровом

Фотография многие годы хранилась у колхозника хутора Ерофеевки Ростовской области Николая Александровича Шкоды. Это он восьмилетним мальчуганом наблюдал за воздушным боем одного штурмовика с шестью вражескими истребителями. Долго кружили самолеты, пытаясь зайти ему в хвост. Штурмовик ловко увертывался от дымных дорожек, которые с треском неслись к его хвосту. А потом наш летчик выпустил очередь вслед проскочившему вперед "мессеру", и тот вспыхнул. Но вскоре штурмовик тоже пошел на снижение и скрылся за бугром.

Коля побежал туда и увидел на лесной поляне самолет. Недалеко от крыла лицом вниз лежал летчик, словно укрылся от жаркого солнца в тени под раскидистым дубом, чтобы отдохнуть после тяжелого боя. Мальчик увидел, что гимнастерку летчика на пояснице будто швейной машинкой прострочило. Ночью отец тайно похоронил летчика за хутором на высоком бугре. В кармане гимнастерки у него нашли фотографию. Ту самую, которая была помещена в газете через четверть века.

Я тут же позвонил в редакцию: в летчике, который был слева от Бойко, узнал я себя, еще молодого. И в который раз вспомнил друга и Гудермес, где торжественно вручали гимнастерку Ивана Феде Артемову.

Из Гудермеса железнодорожным составом тронулись в Дербент.

Какое же это блаженство — лежать на верхних нарах под самой крышей товарняка, растянувшись на спине. Вагон покачивается, словно лодка на мелкой волне, а тебя уже не жалят комары, и под чугунный перестук колес крепко снится. И спал бы так, кажется, целую вечность.

Но вдруг лязгнули буфера, вагон задергался. Тут же меня кто-то начал тормошить. Продрал глаза — мой сосед по нарам, летчик Петро Руденко.

— Вставай, вставай, та швыдче! Командир кличе! — кричал он.

— Где мы? — спросил спросонья.

— В Махачкалу приихалы.

— Гак нам же дальше, в Дербент!

— Яке тоби дило! Швидче собирайся, як сам командир кличе! — торопил меня Петро, стягивая с нар свои вещички — фанерный, окрашенный голубым эмалитом пузатый чемодан с висячим замком да темно-синюю довоенного образна шинель с "курицей" на левом рукаве. "Курица" — эмблема летчика: два распростертых птичьих крыла, а посредине звездочка и скрещенные мечи. Вышитая когда-то серебряной витой канителью, на шинели Петра она давно уже почернела.

Командир действительно высадил с поезда шестерых наиболее опытных летчиков. Эшелон вскоре тронулся дальше. Мы разыскали нескольких наших техников. Они уже вторую неделю бились тут, чтобы отправить по железной дороге в авиаремонтные мастерские семь штурмовиков, — не было платформ. На этих штурмовиках нужно было менять моторы: в маслофильтрах находили серебристую стружку — признак разрушения подшипников.

Холобаев сказал нам:

— Сюда на этих самолетах ведь кто-то долетел — долетим и мы. До мастерских — менее часа лета. В горы лезть не будем, в открытое море тоже, а пойдем вдоль бережка. Если у кого откажет мотор — садитесь только с убранным шасси на прибрежный песок или мелкую воду. Уразумели?

— Так хиба ж море милке? — удивленно спросил Петро.

— Ближе к берегу будет "милке", — улыбнулся командир.

Ему нравился украинский говор этого летчика. В разговоре с ним он при удобном случае тоже "ввертывал" украинские словечки, неумело подражая собеседнику.

Младшему лейтенанту Петру Руденко, молчаливому летчику, шел двадцать третий год. Однако еще до войны он успел жениться и с фронта часто писал письма "до Оли" в хутор Муртусово Конотопского района. Узнав о сдаче Конотопа, он перестал писать и сделался еще менее разговорчивым.

С детства крестьянская жизнь не баловала Петра. И ходил он, глядя больше в землю и сутулясь, будто на своих крепких плечах нес мешок с зерном. С шестнадцати лет Петро работал на Конотопском электромеханическом заводе. Без отрыва от производства закончил аэроклуб, а потом Серпуховскую военную школу. По всему было видно, что нелегко далась Петру летная профессия, но он принадлежал к той категории людей, которые хоть и с трудом постигают всякие премудрости, но зато уж накрепко. Недаром Руденко часто повторял свою любимую поговорку: "Не срубаешь дуба, не отдувши губы".

Воевал он смело, но в то же время прямолинейно, не применяя каких-либо хитростей для обмана противника, и, наверное, поэтому чаше других возвращался с задания на искалеченном самолете. Впрочем, к пробоинам в крыльях он был равнодушен… Сто боевых вылетов к тому времени совершил Руденко — рекордный в полку боевой счет, но из-за того, что поначалу у него не клеилось дело с ориентировкой, дольше других летал ведомым. Теперь его выдвинули на должность заместителя командира эскадрильи. Ходили слухи, что представили к высшей награде, и все мы ждали, когда Петро будет Героем Советского Союза…

Руденко был бережливым. Даже на фронте, где никому неведомо, когда пробьет его последний час, он складывал копеечку к копеечке и ничего лишнего себе не позволял. Но в Махачкале Петро удивил всех своей расточительностью. Командир отпустил нас в город.

— Побродите вволю на людях. К вечеру чтоб все были на месте. Вылетим рано, пока не жарко, да и выспаться надо.