В Заболотье светает

- Двадцать тысяч! То и другое - помпа и машина! - кричит он с полусвернутой цигаркой в грязных руках. - По единоличному делу, дядька, шиш купишь!..

- А может, из вас, хлопцы, кто-нибудь уже испугался? - с затаенной усмешкой спрашивает Малевич. - Может, придет к председателю и попросит заявление обратно?

Наши в ответ смеются.

- Кто боится, Юрий Иванович, - говорит Шарейка, - тот заявления не писал.

"И не такие, как сегодня, удары пришлись на долю этой рано поседевшей головы, - думаю я, глядя на Юрия Ивановича. - Пять лет панской тюрьмы: батрак, был одним из активнейших подпольщиков. А в сорок четвертом, вернувшись с фронта, он узнал, что мать, жена и две дочки погибли от фашистской руки... Разоренный захватчиками колхоз, который хорошо пошел было перед войной, пришлось строить заново, на голом месте..."

- Юрий Иванович, - говорю я, - у нас вчера о вашем зерне разговор был.

И вот он глядит на меня, этот тихий, на вид даже угрюмый человек, глядит с доброй улыбкой старшего брата.

- Мы решили обратиться к вам, - продолжаю я, - чтоб вы нам помогли до осени семенами.

Пожарище клуба все еще тлеет, как свежая рана, а мы уже вон о чем.

9

Нелегкое это дело - порывать со старым, издавна устоявшимся укладом жизни, отказываться от того, что наживалось годами и кровавыми мозолями.

Людям, родившимся при коллективном строе, смешно и дико кажется, что в наши дни какая-нибудь тетка Агата стоит на загуменье чуть не плача, потрясенная тем, что и сюда пришел трактор и пашет уже по-новому - не вдоль поля, а поперек...

Людям смешно, а тетка чуть не плачет. С каждым заходом трактора все приближается к деревне сплошной массив пашни, все короче становятся полоски и межи. И старуха, кажется, готова просить тракториста:

- Сынок, хоть бы кусочек межи оставил, а то...

По этой вот меже сорок лет назад она в первый раз шла жать свою полосу. Иван впереди, а она следом. Хоть и тесно было на загоне, жали рядом. И все толковали о том, как бы это да где бы это найти такой заработок, чтобы шире стало и их поле?.. От этих мыслей, должно быть, и прихватил Иван плугом свою межу, отодвинул ее малость к чужой полосе, за что ему тогда чуть не проломили голову соседи.

Тут, у этой межи, родила Агата первую дочку. Запеленала свою Зосю в платок и снова взялась за серп. Страшные были тогда времена: одни бабы, мужья-то все на "николаевской" войне...

По этой меже маленькая Зося, шатаясь от тяжести жбанка, носила батьке и маме воду, когда отец вернулся с войны. Жали все ту же полоску. Снова Иван говорил про широкое поле, про хлеб. После Октября здесь, под властью панов, вековечная тяга к вольной земле стала еще сильнее. Говорил и Иван про тот край, где народу просторно и сытно. Все двадцать лет говорил, пока не пришло и сюда освобождение. Сам не дожил: подкосили болезнь, принесенная из окопов, и тяжелый труд, нищета. Старуха вдовой праздновала тот, самый радостный в жизни, день, когда их, бедняков, наделяли землей.

Теперь люди говорят, что в колхозе будет лучше. Говорит об этом и Зося, дочка, которая замужем в соседней деревне, где уже третий год колхоз. Согласилась тетка на все, пошла вместе с добрыми людьми, а все-таки полоски ей жалко, жалко даже межи...

Нам было смешно, когда в клубе на собрании мой зять Михась сказал о реке, за которой он живет. Потому что не река отделяла хлопца от колхоза, а свой хуторок за рекой, куда он весной сорокового года перенес отцовскую хату, получив надел земли. За эту свою, свободную землю он с первых дней войны пошел в партизаны, а затем на фронт. Земельку эту - свою - ему нетрудно пахать и с протезом.

Как только мы освободили и приспособили под конюшню два обобществленных гумна, Ячный заявил, что первым хочет сдать свою лошадь в колхоз.

И вот мы пришли к старику во двор.

Из открытых дверей хлева, услышав нас, с писком рассыпались воробьи. Гнедая Ласточка стояла над желобом. Подняла голову и приветственно фыркнула: "Фу-туту!.."

Не нам, конечно, а хозяину. Она подошла к двери, уперлась грудью в жердь загородки.

Старые пальцы Ячного перебирали черные пряди челки. Ласточка покрутила головой и ущипнула зубами рыжий кожух старика, а потом, чтобы показать, что это в шутку, ткнулась в его ладонь испачканными овсяной мукой губами.

В левой руке старик держал уздечку - новую, с красными кистями у наглазников.

- На, возьми, - передал ее Ячный Шарейке.

Шарейка поглядел на Ячного, молча взял из его рук уздечку и вывел кобылу из хлева.

- Эх ты, пава! - восторженно крикнул он, когда веселая, холеная Ласточка горделиво заплясала на снегу. - Вот так бы тебе всегда и в плугу и в возу. Ну, пошли!

- Погоди, дай теперь мне, - остановил его Ячный.

- Глядите вы! - засмеялась Олечка, дочь старика. - Наш тата сегодня ворожит, что ли? "На тебе, дай мне". Ей-богу, прямо смешно!

Но Ячный ничего не ответил. Он молча взял повод и зашагал с кобылой на улицу.

- Весь век путного коня не имел, - бормотал на ходу, - а вот нажил, и жалко... Хоть кланяйся вам, хлопцы, чтоб никому не говорили...

Да... нелегкое это дело - порывать со старым.