В Заболотье светает

И правда, про бедность Ивана сказки рассказывать можно. О том, как жил да был в Заболотье Мурашка, как жил он в хатенке на курьих ножках и звали его Авдотьич...

Прилепилась эта хатка на крутом откосе в конце деревни, словно ласточкино гнездо. Идешь иной раз, поглядишь - и зашел бы, кажется, сзади, двинул ее ногой, чтобы света не застила! Тебе и смешно на нее глядеть, и обидно, а люди живут, век в ней прожили. Самое, можно сказать, бородатое горе, извечное.

И дед и отец Ивана были батраками. Иван Авдотьич пошел по их дорожке: и работящий был, как муравей*, и не везло ему ни в чем, должно быть, еще больше, чем им.

______________

* Мурашка - по-белорусски муравей.

Да чего лучше, пришли наши, наделили Ивана землей того самого имения, где проработали все три поколения Мурашек, дали и лесу - живи! А он почему-то, чудак человек, и строиться начал не по-людски: не хату сделал, а гумно. А хаты новой так и не одолел до войны. Почти все Заболотье сгорело во время оккупации, а его хатенка осталась, сама, можно сказать, просится в музей.

Заявление в колхоз Иван подал одним из первых. И вот тогда кто-то и ляпнул, что от таких, как наш Авдотьич, колхоз не разбогатеет.

А тут он приходит, и что бы вы думали? Несет совершенно новую сбрую - и хомут новый, и русскую красную дугу, и шоры, и уздечку! И все это, как видно, давно уж висело где-то, только дегтем смазывал время от времени, поглядывал и думал: когда же наконец разживется он к этой сбруе конем, первым в Мурашковом роду!..

- Хлопцы, - сказал Авдотьич, - коня у меня, сами знаете, нет. Придется запрячь колхозного. Подъеду, еще кое-что возьму.

Запряг коня, поехал и привозит новый скат колес.

- Тоже, - говорит, - собирали, еще отец-покойник начал.

А в первую нашу поездку пришел Авдотьич к гумну, где стояли телеги, выкатил новую, собранную на его колесах, а тут ему сам Ячный, старший конюх, приводит коня.

- Как раз, - говорит, - подошел твой хомут, Иванка. На, запрягай, а мы закурим. И пускай это считается, что мы за твой выезд молебен служим.

Стоим мы вокруг, глядим. Поставил Авдотьич коня в оглобли, заправил дугу и давай засупонивать хомут. За супонь берется, а руки дрожат... Приладил все, подходит ко мне и говорит:

- Ну, Василь, а теперь, закурю, брат, и я.

Не диво было бы, если бы человек курил, а то ведь и цигарки свернуть не умеет. И руки все еще дрожат, махорка с газеты сыплется. А стал прикуривать, гляжу: в глазах вроде слезы. Тянет, пыхкает, губы не слушаются...

- А ну его! - махнул рукой Иван.

Тут я ему спичку поднес. Прикурил человек и давай с непривычки кашлять.

Хлопцы у нас веселые, насмешники есть отчаянные, и нередко они над Авдотьичем потешались, а в тот раз хоть бы один голос подал! Даже Ячный и тот молчал... Да что я говорю, он, пожалуй, лучше всех понимал, что тут к чему.

10

Высоко-высоко над селом мерцает созвездие Большой Медведицы. А снег под сапогами скрипит так старательно, что и звездам в вышине, пожалуй, слышно.

Иду и улыбаюсь этой мысли.

Мигайте, звезды, подмигивайте, как заговорщицы, вы видели все: и заснеженное крыльцо школы и наше счастье в любимых глазах. Быть может, и вы чувствовали, как бьются рядом сердца, как горят поцелуями губы...

Комнатка при нашей школе. В приоткрытой печке дотлевают жаркие угли. На столе у окна светит из-под абажура лампа. Книги. Стопка школьных тетрадей.

Как часто, выйдя поздним вечером из дому, я думаю про этот стол и тихий свет в окне, перед которым сидит над тетрадями Леночка. Как тянет меня сюда, как не хочется отсюда уходить...

Сегодня я снова там был.

Нина всегда здоровается со мной как-то застенчиво:

- Добрый вечер, Василь Петрович.

Тихая, скромная, вечно за делом. И учит хорошо, и сама хорошо учится: заочно кончает педучилище. Мне знакома эта тяга к науке, охватившая нашу молодежь. Нина из работящей семьи: знаю отца ее, активиста из соседней деревни, знаю брата Тимоха. Когда мы встретились впервые, она рассказала: "Панов я почти не помню, так только мерещится что-то, словно сквозь сон. Когда-то мама говорила: "Вырастешь, девонька, пойдешь к пану Рушчицу гряды полоть и заработаешь себе на платьице..."

Сейчас Нина сидит над тетрадями своего четвертого класса. А Лена смотрит на меня и как-то загадочно улыбается.

- Мы, Василь, письмо получили, - говорит она. - Да так и не знаем, кому оно. Нинка думает, что ей.

- А почему ж это мне? - краснеет Нина. - Там же точный адрес.

Письмо такое: "Верти, комсомолка, верти хвостом! Выступай, агитируй, помогай своему Сурмаку! Мы тебе..."

Дальше читать не стоит.

- Старая песня, - говорю я, - поджоги, записки, выстрелы в окно... Фашистские недоноски!..

Есть "письмо" и у меня: "Скачи, скачи, Сурмак. Другие так же скакали, пока не допрыгались. Допрыгаешься скоро и ты". Почерк тот же, писал кто-то один, чего доброго молодой Носик или Рымша. А нацепить бумажку к нам на дверь, накормив сперва Шарика отравой, - это дело уже других рук, тех, кто к нам поближе, кто ходит среди нас...

- Какое дурачье, - говорит Нина. - Так уж, думают, мы и испугались, сидим и не знаем, что нам делать.