«В заговоре против пустоты и небытия». Неотрадиционализм в русской литературе XX века

Уже в 1910-х годах многими ощущалось присутствие в бурном и многоцветном потоке новой литературы особой струи, в чем-то очень существенном не совпадающей ни с прежним символизмом, ни с нарождающимся авангардом. При этом номинация «акмеизм» вряд ли была пригодна в качестве обозначения этой линии, так как, во-первых, не несла в себе осязаемого концептуального смысла, а во-вторых, объединяла в рамках одной фракции уж очень разных, идейно-эстетически почти несовместимых поэтов (от Городецкого до Зенкевича). Некоторые аналитики расценивали антисубъективистский пафос отдельных акмеистов как проявление неоклассицистских веяний в новейшей словесности. В наиболее отчетливом виде вопрос о новом классицизме был поставлен В. Жирмунским в статьях «Два направления в современной поэзии» и «На путях к классицизму (О. Мандельштам – “Tristia”)». Однако подступы к рассмотрению акмеистской линии как неоклассической по преимуществу делаются ученым еще раньше, в статье «Преодолевшие символизм» (1916). Характеризуя авторов «Гиперборея», Жирмунский отмечает: «…поэзия намеков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов; как кирпичами пользуется ими сознательный и взыскательный художник»[155]. Приветствуется возвращение в стиховой строй «раздельности и сознательности», а «рациональный элемент в словах и сочетаниях слов приобретает вновь большое значение». Один из ключевых выводов: «…есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с четким и сознательным искусством французского классицизма…» (ТЛ, 107, 110).

Вопросу о своеобразном возрождении классицизма в русской литературе начала века посвящены статьи К. Мочульского «Классицизм в современной поэзии» и «Возрождение Пушкина». Гораздо позднее (в статье 1968 года «Петербургская поэтика») к этой же линии истолкования присоединился и В. Вейдле, не употребивший, правда, понятия «неоклассицизм», но описавший ключевые, наиболее ценные (на его взгляд) свойства поэзии Гумилева, Мандельштама, Кузмина и Ахматовой вполне созвучно с основными наблюдениями Жирмунского и Мочульского. Главный акцент при этом делался на возвращении к точному значению слов, на предметности, логичности, внятности, упорядоченности – в пику символистской «суггестии», «музыкальности», импрессии, смысловой неопределенности, получившей своего рода гротескное продолжение в футуристической «зауми». Сходные с этим тенденции критики находили также у Анненского, Брюсова, Ходасевича и даже у Вяч. Иванова[156]. Обосновывая теоретические критерии разграничения классицистического и романтического типов мышления, Жирмунский указывал, что у поэта классической ориентации референциальное доминирует над индивидуальным, вследствие чего он прежде всего стремится создать качественный (то есть завершенный и гармоничный) литературный продукт, тогда как романтически ориентированный автор[157] в первую очередь стремится «выразить себя», свой «внутренний мир», который заведомо (в соответствии с романтическим же убеждением) богаче любого слова о нем и не может быть вмещен ни в какую внешне законченную, «опредмеченную» форму (ТЛ, 135, 136)[158]. В результате романтический текст всегда разомкнут, распахнут, открыт для дальнейшего домысливания, углубления, продолжения, но при этом как бы порывает связи с объективной определенностью реального мира, утрачивает четкие смысловые контуры, склоняясь в содержательном отношении к зыбкой мечтательности и иррациональности. В. Вейдле, как и его предшественники-единомышленники в данном вопросе, большое значение придавал тому особому качеству творческого сознания поэтов объективной направленности, которое М. Кузмин называл «кларизмом», «прекрасной ясностью»[159]. М.Л. Гаспаров позднее дифференцирует две ключевых тенденции в русском модернизме XX века как «парнасскую строгость» и «символистскую зыбкость». Первая из названных тенденций исходит, по мнению ученого, из «светского» понимания символики как риторического приема «многозначного иносказания», применимого к любому материалу; вторая – соотносится с «духовным» пониманием символики, прочно связанным с религиозным осмыслением искусства[160].