«В заговоре против пустоты и небытия». Неотрадиционализм в русской литературе XX века

В подобного рода наблюдениях и оценках действительно можно найти немало замечательных интуиций, принципиально важных для понимания контравангардного вектора исканий в русской словесности XX века. Наиболее существенны в данной связи такие (засвидетельствованные специалистами) черты мышления поэтов-«неоклассиков», как онтологичность, своеобразный логоцентризм, подчеркнутая установка на конвенциональность, презумпция сообщаемости смыслов, внимание к объективному (т. е. реальному для всех, а не только для меня), а также воля к обузданию личного творческого произвола, гипертрофированного психологизма и непомерного разрастания авторского «я». Особенно важно то, что новая предметность («вещность») художественного зрения расценивалась наиболее проницательными интерпретаторами не как механическое возвращение к прежней, «наивной» предметности домодернистского искусства, а как особая «намагниченность» точного, предметного значения слова, сообщающая ему небывалую смысловую емкость и плотность. Это позволяло думать об успешном усвоении акмеистами-«неоклассиками» (и тяготеющими к их линии творцами) уроков символизма и соответственно о факте обогащающего синтеза разных школ, а не только о тривиальном вытеснении «старого» «новым».

И все же приходится признать, что «неоклассицистическая» интерпретация антидекадентских и контравангардных тенденций, если мы полностью доверимся ей, грозит увести нас несколько в сторону от осмысления собственно неотрадиционального типа творческого сознания. Как известно, одно из главных свойств классического мышления – принцип смысловой самодостаточности текста, его тождественности самому себе. Правильно составленный текст с этой точки зрения как бы обеспечивает завершенность и сохранность смысла, являясь «гарантом» содержательной определенности сказанного. Неклассическое мышление открывает эру «коммуникативного» и диалогического, интерсубъективного искусства; происходит заметный сдвиг в сторону «рецептивности» смыслообразования[161]. Текст, начиная с предромантизма постепенно утрачивавший функцию надежного сосуда, сберегающего «готовый» смысл (процесс этот растянулся едва ли не на полтора столетия), на рубеже XIX–XX веков окончательно предстает как поле встречи нетождественных сознаний, совместно и как бы наощупь ищущих ту систему координат, в пространстве которой автор и адресат могли бы совместить свои персональные «картины мира»[162]. Причем на читателя (адресата) возлагается ответственная роль завершителя, осуществителя смыслового события[163]. Автор по-своему рискует, бросая звук «в архитектуру чужой души» (Мандельштам), и искомое согласие в этой ситуации вовсе не гарантировано.

Выдвижение на ведущую роль концепта классичности невольно оттесняло на второй план те качества новой «объективной» словесности, которые знаменовали собою ее подчеркнуто неклассический характер. А между тем невнимание к этим качествам было чревато недостаточно ясным различением постсимволистской и досимволистской ориентаций творчества, сближением, а то и смешением а) устремлений, нацеленных на продолжение/возрождение традиционно-классического мышления, и б) устремлений, преследующих цель нового, беспрецедентного синтеза классических и постклассических завоеваний словесного искусства. Это в известной мере давало повод для недифференцированного сведения в одно русло тех поэтов, которые прошли горнило модернистского обновления, и тех, кто попытался воспротивиться этому обновлению или дистанцироваться от него[164].