В Замок

— Да... Эта история ничуть не лучше, — сказала Амалия. — Выходит, ты сам не знаешь, какое у нее начало. Но ты хоть знаешь, чем она закончится?

— У нее нет конца. Она повторяется бесконечно.

— Зачем тогда рассказывать? — Амалия посмотрела К. прямо в глаза. — Зачем трудиться что-то записывать, если нет решения? Зачем говорить, если с таким же успехом можно молчать? Только для того, чтобы лучше спрятаться? Ты же знаешь, и мы все знаем — в конечном счете спрятаться никогда не удается.

К. покачал головой. Как ему хотелось возразить, несмотря на то что он должен был признать — Амалия права. «В конечном счете не удается». Так и было. И поэтому он не мог промолчать:

— Может быть, тот К., о котором вы все время говорили, был послан вам как испытание. — К. сказал это, не потому что надеялся изменить взгляды Амалии, его раздражал, скорей, ее непререкаемый тон. — Может быть, тот человек был избран, чтобы испытать вашу способность к состраданию, и ни у кого такой способности не оказалось. А может быть, его задачей было проверить честность закона, проверить то, благодаря чему мы живем. В таком случае у того К. есть кое-что общее со мной.

— Мы тебя приняли, — шепотом возразила Ольга.

— Все дело в том провале, в том промежутке времени, о котором нет записей и о котором никто ничего не может или не хочет сказать. Речь идет о том зримом, увиденном воочию, чему нет имени, — быть может, потому нет, что оно слишком ужасно, или слишком жестоко, или слишком банально, и это наш мир. Его видишь и не видишь, потому что видишь изо дня в день. Его слышишь и не слышишь, потому что все в нем повторяется ежечасно. Или ты видишь его и слышишь и одновременно ты знаешь, вернее, думаешь, что знаешь: в этом мире ничего нельзя изменить. Поэтому стирают образ, имя, наконец воспоминания.

— Стерлись — значит, стерлись, — грубо оборвал его Варнава.

— Но их невозможно стереть. Их можно только загнать в глубину, и тогда из нее поднимаются наши ночные призраки.

— Послушай-ка, — Амалия пренебрежительно махнула рукой, — говорят, тебя каждую ночь мучают страшные сны?

— Фрида сказала?

— Помощники сказали, а может, и Фрида. А мы вот снов не видим.

— Никогда?

Амалия кивнула, как показалось К., из духа противоречия.

— Вот до чего вы дошли... — К. снова подошел к окну и долго, не отрываясь, смотрел на Замок. — Замок подчинил себе даже ваши сны, — сказал он затем. — Подчинил, принизив их. Но голос, который хочет говорить, убить нельзя. А он хочет говорить. Если молчишь, он оглушительно звенит в ушах, если зажмешь уши, не поможет — голос кричит в тебе самом, внутри. А если приучишь себя не обращать на него внимания, он будет говорить зримыми образами. Днем это тени, в которых тебе вдруг видятся люди, звери, умершие и живые, они появляются там, где ничего и никого нет, а ночью это сны. Мы видим, как воскресают мертвые, как умершие гуляют в садах, потому что никакая тень, я уверен, не может появиться вне тела, каким бы пошлым и подлым оно ни было. Тени без тела нет.

— Пошлым и подлым, — повторила Амалия. — Почему ты так сказал?

— Разве оно порой не бывает таким? — спросил К., и вдруг у него перед глазами явственно выступила картина: он лежит в грязном углу возле хлева. Лежит и не может даже пошевелиться, на потеху деревенским, связанный и беззащитный.

Амалия звонко расхохоталась, глядя куда-то вверх.

— Варнава! Послушай-ка, — обернулась она к брату, — вот она, его проблема! И как мы раньше не догадались! У мужчин порой бывают такие странности, и мужчины знают, как от них избавиться. Пойди-ка, приведи ему девку. Тогда он наконец оставит нас в покое.

Варнава залился краской, К. нахмурился, исподлобья поглядев на Амалию.

— Для тебя, похоже, все средства хороши, лишь бы уйти от ответа, — сказал он, покачав головой. — Умница Амалия. Нет, наверное, такой глупости, какой бы ты не совершила, и нет обмана, на который ты не пошла бы, чтобы избежать ответа. Но я ни глупости, ни обмана не приму. Посмотри на меня! — Он подошел к Амалии и, взяв за подбородок, приподнял ее голову, так что она была вынуждена посмотреть ему в глаза. — Посмотри на меня! — повторил К. — Это тело, отвратительное, подлое тело, или просто тело, какое есть, — где оно находилось в то время, о котором умалчивает протокол? Говори! — И, обернувшись к остальным, сказал: — Говорите же!

Амалия страшно побледнела.

— Никогда не трогай меня, — тихо сказала она. — Никогда! Ни ты, ни кто другой, — она подхватила подол юбки и вышла из комнаты.

Ольга, давно слушавшая молча, неподвижно стояла посреди комнаты и не произносила ни звука, прижав ладони ко рту. Ее плечи дергались, словно она подавилась куском и никак не могла его проглотить.

— Ты тоже не хочешь сказать? — спросил ее К.