В Замок

Может быть, Фрида права, упрекая его в жестокости. Это желание говорить «нет», когда от тебя ждут, что ты скажешь «да», было жестокостью. Может быть, она права и насчет двойника, в его существование она упорно отказывается верить, но тем не менее постоянно о нем упоминает. Может быть, воспоминания и опыт всех превращают в двойников, в тройников, непрерывно умножают человека, так что он перестает быть единым в самом себе. И если ты не хочешь рассыпаться на атомы в результате этого умножения, остается только одно: просто — быть. К. начинал понимать деревенских. Замок, пустой или возглавляемый властителем, видимый или существующий лишь в фантазии, избавлял людей от необходимости думать, не позволял им размышлять о том, над чем мучительно бился он, К., и чувствовать то, что его терзало. Не имело значения, был ли закон, который подчинил своей власти деревенских, почерпнут из глубин какой-то всеобъемлющей системы или просто придуман. Быть может, этот закон обрекал людей на страдания, но он же давал им родину. В нем вместо «нигде» стояло определенное название, реальная местность, где можно жить, где на вопросы давались ответы, пусть даже сплошь лживые. По-настоящему плохо приходилось лишь тем, кому выпало увидеть пустоту закона, почуять пропасть, над которой они стоят, постичь безысходность всех усилий и распознать обман, жертвой которого они стали. «Никогда больше». Эти слова, подобно девизу, предпосланы всему сущему в мире. И К. снова, как когда-то давно, охватила тоска по простой жизни, текущей в определенном, заданном русле, которое можно считать правильным и которое, возможно, и в самом деле является правильным, пока ты в это веришь. «Ты веришь во что-нибудь?» — хотел он спросить Фриду, но голос его не послушался. Внезапно К. одолела слабость, он начат задыхаться и едва устоял на ногах. Простая жизнь, но как быть тогда с его вопросами? Отказаться от них ради простой жизни? Простая жизнь с ее добродушием, свобода от всяких вопросов, милосердная меланхолия вечеров, полных мечтательной задумчивости после завершенных трудов, не важно, значительных или ничтожных... Но вопросы не дадут ему покоя.

К. негромко кашлянул.

Фрида услышала покашливание и робко вернулась в комнату.

— Вот, допрыгался, — сказала она. То, что К., кашлянув, дал знать о своей слабости, мигом разогнало ее страхи. — Придумал тоже — сидеть на снегу, точно неразумное малое дитя. Ведь ты уже не ребенок!

— Да, конечно, — хрипло ответил К. — Голос его прозвучал так, будто и впрямь принадлежал кому-то другому. Взятый взаймы голос, который когда-нибудь вернется к тому, кому принадлежал изначально, покинув его, К., превратившегося в безгласное существо.

— Ты же знаешь, — продолжала Фрида, — какое у тебя слабое горло. Хочешь горячего чаю? Повозки подождут, крестьянам не привыкать.

К. ответил неопределенным жестом, который можно было истолковать как согласие и как отказ, увидеть в нем безразличие или требование оставить его в покое. Повозки. К. вдруг почувствовал, что быть слабым приятно. Слабость означала отсрочку: не сейчас. Нет, лучше: не сегодня. Еще раз увидеть восход солнца и дождаться прихода ночи. Фрида. Он когда-то держал ее в объятиях? Но почему же не минувшей ночью? Еще раз испытать телесную близость. Еще раз забыть, где ты, шептать имя и слышать в ответ свое, покоряясь волшебству, которое освобождает от желания знать, кто ты, потому что ты просто есть, ты — тот, чье имя называют.

Фрида прервала течение его мыслей:

— Ну что?

Он ответил тем же неопределенным движением руки.

— Уже и разговаривать со мной не желаешь! — Она затопала ногами. — Как видно, я не достойна даже слова господина К.! Или не разговариваешь из опасения: а вдруг спрошу об Амалии и Ольге? Да не спрошу. Меня это не интересует.

Эту Фриду не интересует, подумал К., но той, другой, которая сегодня утром с ним спорила, были далеко не безразличны его посещения дома Варнавы, а эту Фриду, конечно, подобные истории не интересуют, потому что она сейчас почти сумела понять его беду. Ему хотелось заверить ее, что причин для беспокойства нет: как он и предполагал, ходить к Варнаве было совершенно напрасно. Но пропавший голос не вернулся — К. не смог ничего сказать. В горле и во рту все онемело. Позже появится боль, и он будет сжимать руками горло, болью заглушать боль. А когда-нибудь голос пропадет навсегда.

Он жестами показал Фриде, чтобы она принесла бумагу и перо. Фрида укоризненно покачала головой: выходит, он не помнит даже, где лежат его письменные принадлежности. Потом выдвинула ящик маленького письменного столика, стоявшего возле стены.

— Вот, — она протянула ему пачку листков. — Твои записки.