В Замок

— Конечно! — воскликнул К. — Если б я только мог! Конечно! И прежде всего я лишил бы вас убежденности, вашей тупой, животной, недостойной уверенности, с радостью лишил бы. Фрида! — крикнул он, — Фрида, ты же знаешь, уверенность недостойна, от нее обостряется боль, и она всегда приводит только к заблуждениям. Неужели я должен быть уверенным и своей уверенностью увеличивать твою и мою боль? Хорошо, идем тогда в кабак, пошли, будем валяться прямо на полу, как мне об этом рассказывали, подумаешь, это же просто история! Или займись-ка со мной тем, чем ты занималась с Кламмом, ведь и это всего-навсего история. Говорят, человек родится в грязи? Значит, пусть грязи станет еще больше! Да уж, прав был отец, он говорил: «потому что она подняла свои юбки, отвратительная дура»[5] — он был прав, обвиняя, но вместе с тем был не прав, потому что своим существованием он тоже обязан таким вот юбкам, как и я обязан юбкам своим появлением на свет. Все они, поднимавшие свои юбки, хотели одного — победить боль... Так куда, Фрида? В кабак или в комнату? — Он схватил ее за плечо и потащил в гостиницу. Фрида не посмела воспротивиться.

Захлопнув дверь, он снова спросил:

— В кабак или в комнату?

— Разве ты занял место Кламма, чтобы иметь право этого требовать? — Фрида была смертельно бледной и говорила так тихо, что К. едва расслышал ее.

— Куда Кламму до меня! — К. словно опьянел. — Это он занимал мое место — когда был с тобой в той комнате.

— Хорошо, если хочешь... — без всякого выражения прошептала Фрида. — Только прошу тебя... — и она опустилась на колени, но, прежде чем успела сказать еще хоть слово, К. закричал:

— Ты что, вот так же стояла на коленях перед Кламмом?! Чтобы он с тобой развлекался, чтобы получал удовлетворение и чтобы удовлетворял тебя?!

— Я только прошу, — запинаясь пробормотала Фрида, — не говори таким тоном. Мы приходим, когда нас зовут, не имея ни малейшего желания. Нам не подобает желание.

— Ах вот, значит, как это было, — К. мгновенно успокоился. — Желание! Замок заставил вас отказаться от желаний, даже невинные желания того, другого, человека Замок превратил в его вину. И в то же время Замку нужно, чтобы тот, другой, чего-то желал, это нужно Замку, чтобы в той истории тот, другой, К. был перед тобой виноват.

— Но ведь это никакая не история, — все так же шепотом сказала Фрида.

— Тем хуже. Потому что в таком случае нам придется идти дальше.

В зале не было часов, однако К. показалось, что он слышит какое-то странное тиканье, потом он сообразил, что звуки раздаются у него в ушах, это был стук его собственного сердца. Он устало опустился на пол рядом с Фридой, и усталость заставила его постепенно успокоиться. Он лег и задремал, но приятное состояние на грани сна и бодрствования продлилось недолго. Холод разбудил К. Он сел. Было темно, только над дверью горела керосиновая лампа, еще одна лампа тускло светилась над стойкой. В полутьме он разглядел Фриду, нет, скорей ее тень, она неподвижно стояла на коленях, боясь пошевелиться. Все остальное было неразличимо и тонуло во мраке. К. почувствовал глубокий стыд и виновато опустил голову. Он сказал все, что следовало, даже больше — то, чего нельзя было говорить, и теперь хотел одного — остаться в одиночестве; но чем же было виновато в его, К., жизни это хрупкое, тщедушное создание? Разве она в ответе за Деревню, ведь она не отвечает даже за свою собственную жизнь, — достаточно вспомнить, о чем она рассказала недавно, в школе. А он все-таки заставил ее искупить то, в чем была вина других. И снова он подумал: Фрида, Фрида... Ее имя явилось как символ всех былых и всех будущих представлений о жизни, которой он никогда не жил и никогда не будет жить. Как бы прося о прощении, он протянул Фриде руку, и снова, как в тот раз в распивочной постоялого двора «У моста», рука Фриды была робкой, холодной, но такой же мягкой. Он бережно сжал ее и в этот момент особенно остро почувствовал свою вину, потому что это пожатие было большей ложью, чем любая ложь, которую можно выразить словами, и еще потому, что нужные слова, если они вообще были, к нему не шли, и, отчетливо понимая, что сказать их обязан, он не хотел их произносить. Он ощущал только усталость и глубокое внутреннее безразличие ко всему, что бы ни случилось.

И тут в глубине зала раздался звон. По-видимому, разбили что-то стеклянное. Фрида вздрогнула, как ребенок, застигнутый на дурном поступке, К. обернулся и увидел шедшую к ним из темноты девушку в странном наряде. Она терла заспанные глаза.

— Мне поручили ждать тут, — сказала она. -Я, кажется, задремала. А теперь вот лампу разбила. — Все это она произнесла таким тоном, словно хотела сказать: если кто и виноват в случившемся, так это вы оба.

— Пепи! — ахнула Фрида.

— Ну да, это я, — не без важности ответила девушка. — Мне второй раз предоставили твое место.

— Быть не может! — взволновалась Фрида. — Это невозможно!

К. неправильно понял ее волнение, решив, что оно вызвано тем, что Пепи застала их вдвоем.