В заповедной глуши

   смену недоумению, зарычал: "Ах ты, пидарас маленький, я тебя на помойке нашёл, а ты!.." - и выхватил пистолет. По привычке, не собирался он стрелять, конечно, но вых-ватил. Витька с каким-то животным визгом, с воплем погибающего зверька, шарахнул щёткой, выбил оружие, метнулся за ним, схватил, закричал отчаянно: "Убью, сука, гнида, буржуй еб...й!" - и выстрелил - раз, другой, третий. Егор не испугался, он не мог испугаться оружия, а мальчишка промахнулся, конечно, и Егор выбил у него пляшущий в руках ствол. Витька увидел белые глаза и губы Егора, понял, что сейчас ему оторвут го-лову, но не испугался, а приготовился драться насмерть. Но Егор почему-то не бросался на него, не хватал, не бил. Он стоял и смотрел с каким-то испугом расширенными глаза-ми, опустив могучие руки.

   Что-то страшное и неодолимое нахлынуло на Витьку, скрутило изнутри, бросило на пол. У мальчика начался припадок.

   Он не помнил, как мгновенно и окончательно протрезвевший Егор метался вокруг него, как тащил в кровать, как бегал, рассыпая импортные флаконы и упаковки, как ма-терно орал в трубку, крича, что он попишет в больнице всех, если прямо вот сейчас, че-рез секунду...

   ...Витька пришёл в себя лёгкий и какой-то пустой. Над ним плавал потолок Егоро-вой спальни, он лежал в кровати "братка". А Егор...

   Егор стоял возле неё на коленях и держал руку мальчика. Давно, видно, уже стоял. Увидев, что Витька очнулся, отпустил руку и сказал глухо, но не пряча глаз: "Витька... ради Христа... прости меня, падлу... Вот хочешь возьми ствол и кончи, но только прос-ти."

   Витька сел в кровати. Хотел что-то сказать, сам не помнил, что. Но вдруг захле-бнулся слезами - первыми настоящими слезами с тех пор, как умерли родители и сестра. И бросился на шею Егора. И это была уже не истерика, нет - просто обычные детские слёзы. От таких становится легче.

   Егор прижал к себе мальчика, и это было неуклюжее, но почти родное, не стыдное объятье. И что-то бормотал - такое же неуклюжее, смешное, но искреннее...