В Зарницах

Отступились от Алёшки. Даже некоторые ребята дружить с ним перестали. А Алёшке хоть бы что. Ходит как ни в чём не бывало, а про себя думает: «Посмотрим, кто кого. Увидите, какое я вам чудо преподнесу. Уж коли птицеводом быть, так настоящим, а то — цыплятники!» И думы свои сокровенные никому не поведал, только каждый вечер начал бегать к соседу, охотнику Нифонту.

А Нифонт рад поговорить об охоте, лишь бы было с кем.

— Дядя Нифонт, — спрашивает как-то раз Алёшка, — а почему тетеревов не приручат? Вот бы было хорошо! Держи — и корму никакого не надо. Полетали бы по полям и лесам, наелись, а к вечеру на ферму — только крыльями хлопают.

Прищурил Нифонт левый глаз, будто из ружья прицеливается, расплылось в улыбке широкое лицо охотника:

— Не худо бы, Алёшка, да дело это тяжёлое.

— Как — тяжёлое? — зарделся парень, а сам думает: «Вот и хорошо, что тяжёлое, лишь бы получилось… Цыплятники!»

— Пробовал — не получается.

— Как — не получается?

— А вот так, не получается, да и только. Гордая эта птица — тетерев, не переносит неволи, хоть ты что. Всяко пробовал: взрослых приносил — гибнут, цыплята тоже.

— Дядя Нифонт, а ежели из яиц дома вывести, тогда как?

— Не знаю, Алёшка, что не пробовал, то не пробовал, про это ничего не могу сказать…

Вторую неделю топчется Алёшка в зарослях березняка, на лесных опушках, а толку нет. Не может никак найти гнездо тетёрки, чтобы добыть яйца. Прячет своё гнездо тетёрка, да и сидит на яйцах крепко: пока не наступишь — не поднимается, вот и найди гнездо. Ребята уже по десятку яиц в инкубатор давно отнесли, вот-вот цыплята выведутся, а у Алёшки «ни пуха ни пера».

Шёл по вырубке, с горя земли под ногами не видя, и запнулся за сухую сваленную берёзку. Да так шлёпнулся на землю, что в животе ёкнуло, а из-под носа, оглушив Алёшку треском крыльев, взлетела тетёрка. Плакать бы, да радость боль заглушила: на Алёшку глядели пятнадцать тетёркиных яиц. Уложил парень яйца в кепку — и домой, только сучья трещали да пятки сверкали…

Дома трёпку мать задала Алёшке за то, что разорил тетёркино гнездо, а потом сжалилась и разрешила положить яйца под Ворону:

— Пусть сидит, всё равно от неё толку мало, а тебе чем бы ни тешиться, — засмеялась мать, довольная затеей сына.

Ворона — это рябая курица. Вороной её потому прозвали, что вывелась она В вороньем гнезде, куда Алёшка подложил куриное яйцо. Курица красивая, а такая бестолковая, что во всём свете, наверное, бестолковее её нет. Ни одного яйца ещё не снесла: всё квохчет и квохчет. И что только с ней ни делали — веник привязывали к ноге, две недели таскала его за собой, — не помогло. В реке не раз купали — тоже не помогло: квохчет и квохчет. Алёшкина мать говорит, что, наверное, это уж такая курица и ничего с ней не поделаешь.

В тот день, когда Алёшка принёс тетёркины яйца, Ворона отбывала самое тяжёлое наказание: её посадили под бочку без корма и воды.

Подложил Алёшка под Ворону яйца и от радости ног под собой не чует. А нос задрал — куда там! С цыплятниками и разговаривать не хочет.

И ждать пришлось недолго. Дней через пять вылупились из яиц тетеревята. Точь-в-точь как цыплята: жёлтенькие, пушистые, с чуть заметной коричневой полоской на голове. Поприобсохли, пищат, есть просят. Ворона хлопочет, наверное, у неё голова кругом ходит. Нахохлилась, кричит: «Кво… кво… кво…» Долбит носом накрошенный творог, показывает: ешьте, ешьте. А тетеревята подняли кверху головки, раскрыли клювики и знай пищат: «Пиу, пиу…» — есть просят. Клевать и не думают.

Ребята собрались, завидуют Алёшке:

— Вот это птицевод! Что мы, цыплятники!

Ещё выше нос задрал парень. Руки в брюки, я не я.

А цыплята не клюют творог, не клюют и вкрутую сваренное измельчённое яйцо.

К вечеру погибло десять тетеревёнков, а к утру и остальные.

Пришёл Нифонт и с сердцем сказал:

— Выпороть бы тебя надо как следует, Алёшка! Такой выводок загубил. Поначалу их надо было кормить муравьиными яйцами да сырым мхом. Тоже мне птицевод!

ДЕДУШКУ ПЧЁЛЫ ЛЕЧИЛИ

Все говорят, что и веку нашему дедушке не будет: ему за семьдесят лет, а он и минуты без дела не сидит, на всякую работу ходит. Подойдёт осень — у дедушки трудодней не меньше, чем у молодых колхозников.

— Вот так дедушка! Гляди, сколько опять заработал!

Он смеётся:

— Под лежачий камень вода не течёт! — И опять чем-нибудь займётся.

Как-то председатель колхоза Григорий Спиридонович сказал:

— Ты бы, Терентий Власыч, не ходил на работу-то, а так разве что, около дому. Хватит, набегался.

Дедушка помолчал, а потом показал председателю на трактор, который с весны стоит в поле, и говорит:

— Вот чего боюсь. Пока бегал — была машина любо-дорого, а как встал — поржавел, травой зарос.

— Понял, — ответил председатель.

Летом в самую жару дедушка заболел.

— Отбегался, — решили колхозники.

— Довёл-таки себя! — ворчит и вздыхает бабушка.

Не только наша семья — вся бригада загрустила, как будто он был самый главный в колхозе.

А дедушка лежит. Не только встать или сесть — даже ногой шевельнуть не может. Перевернуться с боку на бок и то нельзя: такие боли в пояснице и во всей правой ноге до самой пятки.