В зеркалах

Мистер Клото мелодично рассмеялся и почесал нос. Его перстни сверкнули в глаза Рейни.

— Да, я могу дать вам свет и утро. Хотите, чтобы я это сделал, малыш?

— Да, — сказал Рейни.

— Уверены?

— Да, — сказал Рейни.

— Готово! Глядите сюда!

На красной клеенке стола, на лице ребенка, сидевшего на стуле, на грязных половицах кафе полоса тусклого света расширялась, становилась ярче. Морган Рейни перевел с нее взгляд на лицо мистера Клото и в страхе попятился.

— Вы белый, — сказал он.

Человек перед ним был белым. Алмазы мерцали в его глазах, кожа наполнилась внутренним свечением, словно кипящая сталь, и ужасный свет ее залил каждую крошку и пятно в комнате, превратил тараканов, раздавленных на стене, в звездные хрустальные точки, и каждый стакан и бутылка в баре раскалились добела. Все цвета и формы растворились в беспощадном сиянии мистера Клото. Морган Рейни поднес руки ко лбу и увидел, что они фосфоресцируют. Пораженный, он отвернулся от белого слепящего лица.

— Бело, как днем, — раздался голос мистера Клото.

Перед Морганом Рейни разлилось белое утро, тьма исчезла без следа. Глядя в ослепительный блеск, он видел над ним чистую синеву занявшейся зари, целомудренной и сияющей. Это было чудесное утро, веял ветер, неся шорохи колышущихся высоких трав, и Рейни шел вперед, силясь разглядеть и расслышать, что оно ему открыло.

До него донеслись голоса, и, прислушавшись, он уловил в их зове что-то зловещее — пение, смех и вопли боли, приносимые порывом душистого ветра. Он остановился, не понимая, кто может вопить от боли под таким небом.

— Клото! — позвал он.

— Вот ваш день, — сказал голос мистера Клото. — И света сколько угодно.

Голоса зазвучали ближе, и он внезапно понял, что именно он слышит и почему свет так ясен. Его обдувал душистый от запаха полей ветер американского утра, и он четко слышал каждый голос, приносимый ветром. Соболезнования, обещания, скрытые насмешки, обольщения, лживый смех, еле сдерживаемая истерика, прерывистое дыхание, нежность, страх, внезапный взрыв страсти, унижение, вежливая жестокость, вежливый обман, ложь, которой верят, ложь, которой не верят, — все это звенело в его ушах и замирало вдали.

Все это он слышал раньше, каждый тон был насыщен любовью, или отвращением, или ужасом, или горем; ни один голос из его жизни не остался не услышан. Даже голоса испуганных родителей, даже голос Бога его детства, даже голоса из снов, навевавшие страх, полуизвестные — все звучали в его ушах. И были знакомые голоса, хотя и никогда не слышанные.

Он слышал в американском ветре, как пожилые дамы, запинаясь, бормочут слова молитвы, он слышал проклятия фермеров на заре, он слышал летние возгласы тысяч забытых детей, хныканье пьяных, слышал, как кричат люди, перекрывая грохот машин, и как они, запинаясь, еле слышно бормочут в зале суда, и как монотонно причитают священники. Он слышал голоса полицейских, твердые, как булыжник, и голоса молодых бизнесменов за ланчем, и смех осатанелых толп, и смех детишек в супермаркете.

Калвин Минноу говорил с ним — сухо, сдержанно, в испуге, — вопили покаянно грешники, интеллигентный голос пилота произнес: «Когда мы сбиваем косоглазых, мы сбиваем всех косоглазых, и больших, и маленьких», и Рейнхарт по радио говорил: «Вы можете сэкономить шестьдесят, семьдесят и даже восемьдесятпроцентов», и доктор где-то в благотворительной больнице, наклонившись над пристегнутой женщиной под наркозом, говорил: «Сначала освободим от фекалий, а потом извлечем плод». Мачете врезались в сочные стебли зеленого тростника, совковые лопаты ровняли глинистые обочины проселков в краю его детства, черные женщины звали Иисуса, мужчины смеялись возле скрипучих лебедок, а над ними кружили крикливые чайки.

Взошло солнце, сияние его ошеломило Рейни, а голубое вокруг было таким глубоким и ярким, что глаза отказывались смотреть. Зеленые безлесные холмы высились со всех сторон, и осиянный воздух, казалось, светится сам по себе.

Рейни повернулся и увидел, что из солнца на него надвигается толпа. Когда первые ряды приблизились, он увидел, что лица людей окровавлены и что многие ему знакомы. Толпа наваливалась на него, угрожая сокрушающим, окровавленным объятием.

— Я не могу! — крикнул он. — Я не выношу, когда ко мне прикасаются!

Высоко вверху маленькие сияющие самолеты кружили в небе, поливая зеленые холмы огненным ливнем.

— Самое обыкновенное утро, — сказал голос мистера Клото. — Хотите, чтобы опять было темно?

— Да, — сказал Рейни.

И стало темно. Он был в чаще, звеневшей ночными насекомыми. Перед ним лежала поляна, где на земле мерцали тлеющие угли. Где-то в темноте пели люди. Пение удалялось и замирало.

По поляне скользнул луч света, и он увидел бочку из-под бензина, которая стояла на дымящихся камнях посреди ямы, засыпанной мусором. Через край бочки бежала дымящаяся смола, а из нее торчала фигура, похожая на грубо вырезанную статую. Из-под мышек фигуры и с ее шеи на обугленную траву свисали три почерневших куска веревки.