В зеркалах

— Сукин ты сын, — сказал он Рейнхарту. — Можешь быть уверен, я с тебя глаз не спущу. Бьюсь об заклад, ты себя покажешь.

— Да, покажи себя, дружок, — хрипло сказал Кинг Уолью, — и мы тебя расцелуем.

Красные и белые зловещие кольца угрозы плавали над их головами. Рейнхарт смотрел на них хмуро.

— Он сегодня полон прыти, — сказал Бингемон. — Черт подери, с этими сукиными детьми надо держать ухо востро, когда они слишком развеселятся. Я хочу сказать, что ты опоздал на час, пьянь!

— Да, — сказал Рейнхарт, посмотрев на часы, которых, как он прекрасно знал, на его левом запястье не было. Когда-то у него были часы, вспомнил он, но он их заложил. — Извините.

Бингемон и Уолью вышли на эстраду. На их месте возник Джек Нунен. Он будто перекроил себе лицо, подумал Рейнхарт, сырость вокруг глаз, а рот и нос словно заново наклеены.

— Я решил подождать, пока они уйдут, чтобы сказать вам вот что, — объявил Джек Нунен. — Вы здорово вляпались. Знаете, что сказал Бингемон? Он сказал, что убьет вас, если вы его сегодня подведете. Так и сказал: «Я его убью». И вполне возможно, что это — не для красного словца, Рейнхарт. Вы же его знаете. Он может и вправду вас убить!

— Джек, — сказал Рейнхарт.

— Что? — слезливо спросил Джек Нунен.

— Ничего, Джек. Ничего.

Он прошел в тот угол шатра, где Фарли-моряк нервно перелистывал пачку исписанных листов.

— А! — сказал Фарли. — Рейнхарт, старина, ты впал в немилость, приятель. Тебя недолюбливают. Берегись Бингемона. — Он быстро посмотрел по сторонам. — Шиза. Полная шиза.

— Шиза, говоришь? Ты послушай оркестр.

— А, да, — сказал Фарли. — Оркестр. — Он помахал папкой с заметками. — Мое воззвание. Воззвание! Какая прискорбная насмешка над Живой Благодатью.

— Плюнь, — утешил его Рейнхарт. — Человек спотыкается, но Церковь стоит.

— Верно, — сказал Фарли. — В точку. И мы постоим друг за друга. Вместе ввязались, а?

— Конечно, — сказал Рейнхарт. — Нас водой не разольешь.

Он вышел на эстраду и уставился на толпу, проходившую по яркой траве. Ирвинг стоял у края эстрады с проводом в руке.

— Видишь? — сказал Ирвинг, кивая в сторону горелок на перекрещенных лопастях. — Это крест. Они здесь сегодня зажгут крест.

— Знаю.

— Это уже не смешно. И всегда-то эта штука была не слишком веселой, но, знаешь, когда такое… — Он обвел рукой трибуны. — Такое собирается вместе, чтобы зажечь крест, я теряю sang froid [107]. Видишь ли… крест! Это же для меня.

— Брось, Ирв, — сказал Рейнхарт. — Только увидел крест и уже думаешь, что он для тебя. А он отчасти и для меня.

Над прожекторами во мраке невидимой толпы бился гул, падавший на поле, как волны черного снега, или тень крыльев, или перекличка хищных птиц на ветру. Рейнхарт посмотрел на прожекторы и увидел мертвые побелевшие глаза, подергивание тощих шей, окровавленную кость, терзаемую добычу — огромный стонущий птичник, клювы и когти.

— Ирвинг, — сказал он, — как ты думаешь, кого они здесь собрали?

Ирвинг пожал плечами:

— Твоих поклонников.

— Верно, — задумчиво сказал Рейнхарт. — Абсолютно верно.

— Да, — сказал Ирвинг, рассматривая изоляцию провода, который держал в руке. — По-моему, это уже не смешно.

Она шла за толпой вверх по бетонной лестнице под звуки старой песни, которую играл оркестр на поле. Толпа вела себя как в деревенской церкви: в приподнятом настроении, но серьезные, люди занимали места на скамьях.

Джеральдина подумала, что вот уже три дня она не просыхает. В сумке у нее было четыре доллара и косяк, который ей дали калифорнийцы, жившие под ними на Сент-Филип-стрит. Еще у нее была четвертинка с жидкостью под названием «Мексиканский коньяк» и пистолет, купленный за восемь долларов в аптеке «Альянс». Это был однозарядный малокалиберный «даррел-ворлис», и каждый раз, когда она дотрагивалась до сумочки или перекладывала ее из руки в руку, она ощущала под винилом железные косточки машинки.

Она набралась от него его бреда и страхов; заразилась от него. И навалилось теперь, как на него, и этого уже не вынести. Хуже быть ничего не может — обернешься, а оно подступило еще и сзади. И отбиться с двух сторон не выйдет — разве что ты очень умная или много времени в запасе; чтобы днем с этим жить, надо, чтобы оно все время было перед тобой.

Толпа вышла на открытый воздух, и при виде поля, огней, оркестрантов в костюмах с блестками из груди людей вырвался сладкий вздох. Джеральдина двигалась среди них, держась за перила. Да, крупную развели бодягу, крупнее ей видеть не доводилось. Молодец, Рейнхарт, подумала она, окидывая взглядом стадион, конечно, тебе самое место на радио. Она спустилась на несколько рядов и села около трех немолодых женщин. Они мурлыкали и напевали «Это моя земля» [108].

Если ты и днем не можешь с этим жить, то ты вообще жить не можешь. Во всяком случае, она; ей это не по силам. Тогда уж лучше было остаться на полу в Галвестоне, в баре, который был залит ее кровью. «То дрожишь, то вздрагиваешь, — подумала она, — то деньки, то ночки, и голова кругом — брр. Нет, спасибо».