В зеркале забвения

— Нам бы куда-нибудь повыше, — мечтал Гэмо, задирая голову, — на пятый или шестой этаж. Оттуда можно видеть Петропавловскую крепость.

Поднимая на руки Сережу, говорил ему:

— Ты будешь здесь жить!

На дачи съезжались писатели. Они ходили по улице — в халатах, в пижамах, издали важно кивали на приветствие молодого писателя Юрия Гэмо, но не удостаивали разговора. Заходил только поэт Леонид Фаустов, сильно навеселе, и интересовался, нет ли чего выпить. Гэмо купил несколько бутылок водки и держал их на случай неожиданных гостей. Но чаще всего приезжали Антонина и Коравье. Земляк так пристрастился к питью, что после него приходилось заново возобновлять водочный запас. Гэмо радовался тому, что вроде у них с Антониной дело пошло на лад.

Но однажды Коравье приехал один. После обеда с обильным возлиянием он лег на веранде и, отвернувшись лицом к стене, проспал до вечера.

Вечером на прогулке, взирая на писателей и членов их семей, Коравье пустился в рассуждения:

— Все-таки мы совершенно чужие в этом мире. Посмотри на них! Даже будь ты трижды талантливее, они никогда тебя окончательно не признают равным себе. В каждом тангитане сидит потенциальный враг луоравэтлану. И англичанин Редьярд Киплинг был абсолютно прав, написав:

Запад есть запад,
Восток есть восток,
И им не сойтись
Никогда!

— А почему Антонина не приехала с тобой?

— Она уехала на очередное свидание к своему солдату!

Гэмо искренне сочувствовал земляку, но ничего не мог поделать: в любви советчиков нет, это дело только двоих. Единственное, что его всерьез беспокоило, это усилившаяся тяга друга к спиртному. Практически Коравье почти всегда находился в легком подпитии уже с самого утра, а к вечеру так набирался, что в беспамятстве валился на постель. Гэмо тоже любил выпить, даже, бывало, крепко, но необходимость каждое утро садиться за письменный стол сдерживала его. Хотя его новый знакомый Фаустов уверял, что небольшое опьянение даже способствует творческому процессу. Гэмо раз попробовал, но ничего не получилось: написанное под влиянием винных паров было беспомощным, вымученным, претенциозным, словом, никуда не годилось.

Какие-то важные движения происходили в политических кругах, но Гэмо это совершенно не интересовало, и он был рад возможности писать каждое утро, пока спали жена, сын и громко храпевший в пьяном забытье Коравье.

— Помните, вы что-то упоминали о чукчах? — спросил как-то Борис Зайкин.

— Помню, — ответил Незнамов.

— Тут меня следователь спрашивал, нет ли у меня каких-нибудь необычных интересов, не связан ли с прибалтами, с украинскими или грузинскими националистами… Я вспомнил про ваш интерес к чукчам… Дело в том, что у меня было отдаленное соприкосновение с этим народом…

— Что-то вы загадками говорите, друг мой, — заметил Незнамов.

— Хотя дело далекого прошлого, но вспоминать об этом не очень приятно…

Незнамов почувствовал нарастающее любопытство: что же такого мог сделать представитель такого малочисленного народа, что Зайкин до сих пор помнит об этом и, похоже, не любит вспоминать?

— Если вам неприятно, чего об этом рассказывать! — махнул рукой Незнамов.

— Да нет, — как-то нерешительно продолжал Зайкин.

Незнамов начал понимать его: бывает такое, не хочется, неприятно, а надо сказать, потому что в освобождении от бремени несказанного может быть и толика облегчения.