В зеркале забвения

В местном ресторане, расположенном в двух шагах от редакции, в первом этаже каменного жилого дома, в дверях стоял внушительный швейцар в полной форме, какая была редкостью даже в ленинградском ресторане «Восточный», где любили собираться писатели, художники и актеры близлежащих театров — Комедии, имени Пушкина, Малого оперного, музыканты из Филармонии. Колосовский швейцар подобострастно поздоровался с главным редактором, смерил Гэмо проницательным взглядом и распахнул дверь с неожиданно старомодными словами:

— Милости прошу…

В просторном зале народу было совсем немного, очевидно, основная публика набегала по вечерам. Зал внешне выглядел совершенно стандартно, ничего особенного, ресторанного, если не считать небольшой эстрады и пианино, запертого на большой, заметный издали, почти амбарный замок.

Но Иван Васильевич уверенно пересек ресторанный зал и открыл почти неприметную дверь за эстрадой. В небольшой комнате с единственным окном, занавешенным с излишней щедростью тюлем так, что снаружи ничего нельзя было разглядеть, стояло всего два стола, накрытых белыми накрахмаленными скатертями, буфет с хрустальными фужерами и рюмками, электрический самовар. На столах — вазочки с цельными, неразрезанными салфетками.

Едва уселись за стол, как появился человек, одетый в черный костюм, но но поведению отнюдь не простой официант.

Он вежливо поздоровался, назвав главного редактора по имени и отчеству, что свидетельствовало о давнем и прочном знакомстве.

— Филипп Петрович, — произнес важно редактор, — у нас сегодня дорогой гость. Молодой, но уже широко известный чукотский писатель Юрий Гэмо… Надеюсь, читали его последние произведения?

Филипп Петрович скривил лицо в подобие улыбки, что-то пробормотал, но Гэмо догадался, что этот человек, кроме ресторанного меню, ничего не читает.

— Поэтому надеюсь, что вы не ударите в грязь лицом…

— Как же! Как же! — захлопотал Филипп Петрович, — все сделаем в лучшем виде. Не беспокойтесь!

— Ворюга и сволочь! — презрительно произнес Иван Васильевич ему вслед. — Тюрьма по нему давно плачет. И ведь знает, что редакции, прокурору, да и в райкоме все о нем известно… Однако держится, гад! Там, наверху, его кто-то крепко подпирает. Мы не раз готовили про него фельетон, но каждый раз в райкоме его у нас снимали, мол, не время…

Поняв, что сказал лишнее, главный редактор круто переменил тему и задал стандартный, но еще не потерявший новизну для Гэмо, вопрос:

— Ну и какие у вас творческие планы? Что-нибудь пишете новое? Когда порадуете? Я всегда открываю «Новый мир» в надежде увидеть ваше новое произведение.

Напоминание о журнале остро кольнуло Гэмо. Он предпочел бы вообще не говорить о творческих планах, но не хотелось обижать гостеприимного Ивана Васильевича.

— Так… Пишу потихоньку.

— О Чукотке, о своих земляках?

— Да, — подтвердил Гэмо, подумав про себя: а о чем мне еще писать?

Ему было несколько тягостно от, как казалось ему, деланного интереса к нему, неестественной почтительности, на которые он не знал, как реагировать.

— Даже те скудные сведения об исторических преобразованиях на Чукотке, о которых слышишь по радио, читаешь, очень впечатляют. Как рванули вперед первобытные народы! Поразительно! А какая моральная чистота, нетронутость!

Гэмо слушал и не решался возражать вслух, делая это про себя. Он вспомнил своего «первобытного» деда, отлично говорившего по-русски и по-английски, знавшего грамоту на этих языках, великого шамана Уэлена, женатого некоторое время на негритянке в Сан-Франциско, вороватого дядю Кымыргина. И притом Кымыргин в школе отличался успехами и одним из первых в Уэлене вступил в комсомол. Это были живые, полнокровные люди, несмотря на все недостатки и отсутствие замечательных черт характера благородного дикаря.

Филипп Петрович принес закуски, налитую в графинчик водку и пожелал приятного аппетита.

Водка отлично шла под селедку, зернистую икру, а, когда на столе появились тарелки с мясной солянкой, Гэмо почувствовал знакомое умиротворение, не только физическое, но и душевное.

— Знаете, — признался он Ивану Васильевичу, — писать не так просто…

— Уж я-то знаю! — согласился главный редактор. — Даже над обыкновенной газетной заметкой намучаешься, пока приведешь в божеский, читабельный вид!

Но через какое-то время разговор начал тяготить Гэмо, и он почувствовал усталость от неестественной напряженности: его мысли были далеки от круга застольной беседы, он подспудно продолжал думать о Георгии Незнамове, который постоянно являлся ему во снах. Сны и мысли о второй жизни беспокоили устрашающей точностью и правдивостью во всех подробностях, отсутствием мистики, загадочных проявлений и превращений. Всю жизнь Георгия Незнамова Гэмо чувствовал реально и осязаемо, вплоть до крепкого мужского запаха популярного в те года одеколона «Шипр».

Пришел ответственный секретарь Юрий Антонович. Он тяжело дышал, похоже, что бежал, видно боясь опоздать.

— Все сделал! — доложил он главному редактору. — Мы в графике.