В зеркале забвения

В Анадыре, как и по всей Чукотке, в те годы мною пили. В основном спирт, который в большом количестве завозился в железных бочках. В некоторых районах из него пытались делать более или менее благородные напитки «зубровку», «лимонную», даже «московскую», но чаще всего спирт пили, просто разводя водой. В зимнее время считалось особой удалью выпить глоток чистого спирта и заесть снегом.

Но чтобы вот так, почти с утра, в официальном советском учреждении…

Поговорив немного о том, как он рад появлению своего писателя, зачем-то вспомнив о давнем споре с якутами по поводу границ с Чукоткой, Иван Иванович глубоко вздохнул, слегка понизил голос и произнес:

— Я тебе скажу очень печальную для тебя новость: твой мамы больше нет…

Не поняв поначалу значения этой страшной новости, Гэмо спросил:

— Уехала из Уэлена?

— Она умерла…

— Как же так? — растерянно пробормотал Гэмо, чувствуя, как слабость охватывает его, и потребовалось усилие, чтобы усидеть на стуле.

— Ее убил твой отчим… Я понимаю, как тебе тяжело. Давай, еще выпьем по рюмке. Русские это называют — на помин души…

Но Гэмо уже не слышал Рультытегина. Пошатываясь, он вышел из-за стола. Миновал приемную и вышел на свежий воздух. Он шагал вперед, не видя дороги, и, только упершись в бурные воды устья реки Казачки, остановился. И только тогда заплакал. Как в детстве, когда отчим его бил, а мама украдкой, оглядываясь, утешала его, гладила по голове. Он вспоминал ее мягкую, теплую грудь, где, казалось, можно было найти убежище и утешение от зол и напастей всей земли, от горя и страданий, успокоиться, омыть глаза целительными слезами и вернуться в мир с надеждами на лучшее. Теперь этого больше никогда не будет. Это ушло в небытие, и мама будет жить только в памяти. Значит, не будет она стоять в толпе встречающих, прикрыв половину лица краем капюшона цветастой камлейки, не будет гордиться им, взрослым женатым мужчиной… И никогда она не увидит своих внуков… Словно тяжкий холодный кусок льда лег на сердце, стесняя грудь, мешая дыханию. Прошло довольно времени, пока Гэмо задышал нормально.

По дороге в гостеприимную библиотеку педагогического училища он размышлял: есть ли теперь смысл ехать в Уэлен? Выдержит ли он это испытание, посещение могилы, бесконечные слова утешения и горестный плач старушек? Может быть, здесь и закончить путешествие по родной земле, вернуться в Ленинград, а в Уэлен съездить в другое время?

Аркадий сочувственно посмотрел на гостя. Гэмо спросил:

— Ты знал?

Аркадий молча кивнул.

— А почему не сказал?

— Начальство не велело, — показал он глазами на потолок. — Сказали: не лезь, сами все скажем.

Гэмо в изнеможении опустился на стул.

— Может, мне не ехать в Уэлен?

Аркадий пожевал губами. У него была такая привычка, когда он напрягал свой ум. Тогда его щеки, чуточку отвислые, похожие на бурундучьи, твердели.

— Я бы на твоем месте поехал. Теперь твой сыновний долг побывать хотя бы на могиле матери, если не получилось свидеться. Она ведь ждала тебя…

Еще в Ленинграде Гэмо написал письмо матери, послал авиапочтой, чтобы оно успело дойти до Уэлена раньше его приезда. Она, наверняка, ждала его. Если и не из письма узнала о его приезде, то из других источников, по так называемому «торбазному радио», которое часто опережало обычное.

Пароход в бухту Провидения прибывал утром. Всю ночь Гэмо просидел на палубе. В серебристом свете полярной ночи мимо проплывали берега родины. Очень редко проблескивал какой-нибудь огонек, и на расстоянии трудно было угадать — электрический ли это свет, или кто-то зажег светильный мох в каменной плошке с тюленьим жиром, чтобы указать дорогу возвращающемуся охотнику. Гэмо старался думать о чем-нибудь другом, вспоминал жену, детей, но вдруг непроизвольный спазм сжимал горло и на глаза выступали слезы, застилая морской простор и светлый след от пароходного винта.

В бухте Провидения в ожидании попутного самолета Гэмо бродил по разросшемуся портовому поселку, в котором он работал летом сорок шестого грузчиком, а потом матросом на гидрографическом судне. Это железное суденышко все еще было на плаву, стояло у причала. Гэмо разузнал, что «Вега» идет как раз туда — на север, сначала в бухту Лаврентия, затем в Уэлен. Это было то, что ему нужно. Но, как помнил Гэмо, гидрографические суда не брали пассажиров, а если такое случалось, их вводили в число членов команды. Пришлось представиться начальнику гидрографической базы, молодому осетину Юрию Абаеву.

Гэмо впервые видел Берингов пролив с южного его входа и с этого расстояния мог оценить его могучую ширину. Его обманчивая узость на географической карте вводила многих в заблуждение. Казалось, что перейти его — пустяк. Но пролив совершенно непроходим в зимнее время, когда дрейфующий лед движется с огромной скоростью в потоке шириной почти сто километров. А коротким летом лишь хорошо знающие здешний изменчивый нрав погоды уэленцы и науканцы могут сравнительно безопасно путешествовать по проливу.