В зоне поражения

— Суворов! Вы изучали у себя птиц? — вдруг дошел до него голос Геры Ивановны.

Сашка поднялся, все еще посмеиваясь.

— Изучали.

— Тогда скажи нам: какие приспособления есть у водоплавающих птиц?

Он заторопился и брякнул:

— Плавники. — Ну что было ему минуту подумать? Не осрамился бы.

Как они все хохотали! Олег прямо корчился рядом от смеха. Сашка оглянулся, увидел разинутые в хохоте рты, смеющиеся покрасневшие глаза. И далее Ольга Кныш — сова несчастная — хохотала. Только Таня, которая первой встретила Сашку в классе, смотрела на него серьезно и сочувственно.

— Подумай, Суворов, — предложила Гера Ивановна.

Но теперь уж Сашка решил — не раскроет рта, раз им весело, пусть смеются сами над собой.

— Ну, так что, не помнишь? — Сашка молчал. — Садись, — недовольно сказала Гера Ивановна. — Кто поможет Суворову?

Олег приплясывал за партой, тянул вверх руку. Наконец, его увидела Гера Ивановна:

— Скажи ты, Олег.

— У водоплавающих птиц на лапах, между пальцами, есть перепонки, — отчеканил Олег.

«Тоже мне, „вещий Олег“», — усмехнулся Саша.

— А еще какие приспособления? — Олег молчал. — Давайте вспомним, какие еще есть приспособления у водоплавающих птиц? Скажи, Кардашов.

— Перья водоплавающих смазаны жиром, чтобы не намокли. Но я не об этом… — помолчал, раздумывая, говорить ему дальше или нет, потом все-таки закончил: — По-моему, плохо, что мы смеемся над каждой промашкой друг друга…

В классе стало тихо. Сашка повернул чуть голову и одним глазом увидел, что говорит тот, в вельветовой куртке, с красной повязкой на рукаве.

— Конечно, нехорошо, — строго ответила Гера Ивановна. — Но сейчас, Кардашов, нам некогда обсуждать этот вопрос. Садись. Сегодня у нас новый материал…

В морозном воздухе пролетали тоненькие сверкающие льдинки.

На чуть приконченных сугробах, на дороге, на крышах частных гаражей, прижавшихся друг к другу недалеко от школы, лежал легкий искристый слой куржака.

Сашка любил взбивать его, как тополиный пух, носами пимов.

Солнце, летящие льдинки, морозец — градусов пятнадцать, не больше — хорошо! И первый день в новой школе уже не казался непоправимым. У Суворова ведь чаще всего получается не так, как сам ждет. Ему лучше заранее совсем ничего не знать, иначе он тут же напридумывает, как все это будет дальше, а потом получается все шиворот-навыворот…

В классе, видно, не все такие, как его сосед. Не понравился он Сашке с первого взгляда. А Кардашов — парень с красной повязкой, кажется, свойский.

Сашка оглянулся на школьную дверь, которая почти не закрывалась, — все выходили и выходили ребята — и опять увидел на стене рядом с дверью красную мраморную доску. Еще утром, когда шел с отцом, заметил ее, но прочитать не успел. Он вернулся, поднялся на невысокое крылечко; на мраморной доске золотыми буквами было написано: «В этой школе с 1936 года по 1941 год учился Герой Советского Союза Валерий Поздняков».

Вот она какая теперь у него школа! Герои Советского Союза из нее выходят. Живой или нет этот Валерий Поздняков?

Все-таки с какой стороны ни возьми — неплохо, что он ушел из интерната. Сейчас придет домой, отец и тетя Клава еще на работе, Павлик в детском саду. Сашка сам себе хозяин! Хочет — будет уроки делать, а захочет — просто почитает, уроки потом…

В интернате ему жилось худо. Взялся там один парень — Бобер — дразнить Сашку, что он Суворов, проходу не давал. И вдруг нынешней зимой — подобрел, решил приручить, видно, а это еще хуже. Ненавидит Сашка, чтобы им распоряжались.

Однажды Бобер все-таки заставил обшарить на вешалке все карманы.

— Зачем малышне деньги? — говорил Бобер. — Были бы нужны, в карманах не оставляли… А не сделаешь — ох, Суворов! — жалко мне тебя будет.

Сашка до сих пор себе не признается, почему подчинился. Побоялся взбучки: Бобер на три года старше, хоть и сидели в одном классе. Или действительно поверил, что малышне деньги ни к чему.

Помнит он, как противно было в темноте нащупывать карман за карманом и запускать туда руку. Копейки какие-то насобирал. Отдал все деньги Бобру и сказал, что больше не заставит.

Бобер только усмехнулся, а Сашке хотелось садануть по этой усмешке кулаком. Конечно, не саданул… Боялся он его, теперь-то уж чего прятаться. У Бобра компания была.

И вот нынче, после зимних каникул Сашку забрали из интерната, теперь он живет дома.

В то воскресенье, перед самыми новогодними каникулами, когда уже выключили телевизор, Сашка, расстилая свою постель на диване в столовой, сказал отцу: была бы у него — у Сашки — родная мать, она бы не отдала его в интернат.

Отец на это ответил такое, что Сашка и его чуть не возненавидел, как Бобра.

Отец сказал: «Не воображай, пожалуйста, мать измучалась с тобой. Ты вечно болел». Зачем он это сказал?!

Мать умерла, когда Сашке не было еще и пяти лет. Но он помнит один вечер… Или ночь это была? Он лежал, может, правда, болел. В комнате было темно. Он испугался темноты, но тут же над ним наклонилась мать. Лица ее не помнит, а вот как наклонилась над ним и страх прошел — помнит. Темную комнату и как исчез его страх. Отец просто этого не знает…