В зоопарке

На следующий день бабка дала нашему Дружку гордое имя «Цезарь», и за ужином оригинально острили, что новоиспеченный Цезарь пришел, увидел и победил сердце миссис Плейсер — ведь в ее кругу, где каждый день выставлялось напоказ оказанное сироткам великодушие, о сердце миссис Плейсер были самого высокого мнения. И в тот же день, хоть мы тогда этого и не поняли, Цезарь перестал быть нашей собакой. Прошло несколько недель, и ничего не осталось от нашего славного Дружка. Он поселился в бабкиной комнате и спал у ее кровати. Бабка отучила его провожать нас в школу (улица ведь полна соблазнов — там он, он конечно, снюхается с той сучкой…) самым простым способом: с утра она стала сажать его на цепь у дерева. Цепь и затрещины, которыми ради воспитания стойкости она осыпала его чуткие уши, медленно, но верно изменили его характер. Из пылкого, беспечного, жизнелюбивого галла, то меланхолически задумчивого, то бурно веселого, он превратился в умелого, властного, грубоголосого солдафона–тевтонца. Заливистый прежде лай сменился монотонным, мрачным, гортанным рыком.

Вскоре мальчишка–газетчик объявил бойкот нашему дому, потому что Цезарь ловко тяпнул с его штанины велосипедный зажим; на коже не осталось ни царапины, но мальчишка посчитал это делом принципа. Молочника, когда он шел по двору к черному ходу, трясло как в пляске святого Витта. Всякий, кто приходил к нам — угольщик, электрик или уборщик мусора — крестился, если был католиком, если же нет, то шел вперед очертя голову и уповая только на свою счастливую звезду.

— Здравствуй, песик, здравствуй, Цезарь, — заводили они приторными голосами. — Не так страшны твои зубки, как страшен лай!

Это была заведомая ложь, принимая во внимание швы, которые пришлось наложить старьевщику Олстовской компании, имевшему глупость потрепать его по голове. Квартирантам Цезарь не досаждал — он презирал их — и не терпел фамильярностей ни от кого, кроме бабки.

Раз вечером он бродил по столовой, видимо, разыскивая свой забытый где‑то клад, как вдруг безо всякой причины замер в стойке и смерил робкого мистера Бивера долгим пронзительным взглядом. Мистер Бивер задрожал с головы до ног и выдавил, заикаясь:

— Ц–цезарь, м–милая собачка…

И тут пес бросился на него. Какое‑то мгновение положение бедняги было весьма незавидным, но на помощь подоспела бабка. Впрочем, едва успев спасти мистера Бивера, она потеряла его навсегда: уложив за час свое барахлишко, мистер Бивер покинул нас, найдя приют у «Молодых христиан». Такая выходка, да еще повлекшая за собой убытки, могла бы означать для Цезаря конец карьеры и немедленную отправку на живодерню, но буквально на следующий день у нас появился новый жилец — недавно овдовевший аптекарь. Человек очень желчный и вполне в бабкином вкусе, он еще совсем недавно просился к ней на квартиру и теперь переехал к нам страшно довольный, будто вернулся к себе домой.

В конце концов, полиция потребовала надеть на Цезаря намордник и предупредила, что если он совершит еще хоть один серьезный проступок — тут ему припомнили случай со старьевщиком — то пса застрелят на месте. Миссис Плейсер, хоть и не уважала закон, достаточно зная о нечистой совести его блюстителей, все же подчинилась. Но подчинилась она лишь отчасти: надевала Цезарю намордник на пару часов в день, обычно с утра, когда движение на улице было слабое, и в дом никто не заходил. Все остальное время ослепительно белые клинки его зубов имели полную свободу хватать и рвать. Между псом и бабкой установилось какое‑то сверхъестественное взаимопонимание, поистине поразительная согласованность: ощутив приближение полицейского, он тут же давал знать бабке, и та немедленно запирала клетку на его носу, и полицейского, пришедшего по жалобе соседа, приветствовала в дверях законопослушная пара.

Нам с Дейзи не хотелось жить. Мы разрывались между ненавистью к Цезарю и любовью к Дружку; мы не могли расстаться с надеждой, что в один прекрасный день он снова станет приветливой собачкой, какой был до своего назначения на пост вице–президента страны Плейсерии. Цезарь стал теперь равноправным участником вечерних собраний на крыльце, где он напружинившись сидел рядом с бабкой, если только она не посылала его за чем‑нибудь. Он исполнял поручения с видом партнера, а не слуги. «Цезарь, газету!» — командовала бабка, и он, пугающе умный и нагловатый, сам открывал дверь и через минуту возвращался с «Бюллетенем». Каждый день, словно страницу из «Евангелия», миссис Плейсер читала какую‑нибудь заметку из газеты. Читала дважды: первый раз как есть, а второй — с возмущением, между строк.