Одна из них оказалась высокой и стройной брюнеткой по имени Грасьела. У нее была ярко выраженная цыганская внешность. Другую звали Мерседес. Ее дед был немец, потому и кожа у нее белая, а волосы белокурые и очень тонкие. У Грасьелы были черные глаза андалузки со жгучим блеском тропиков, а у Мерседес – зеленые, вдруг напомнившие мне о Лали, индианке из племени гуахира. Лали… Что стало с Лали и ее сестрой Заремой? Не попытаться ли разыскать их, раз я вернулся в Венесуэлу? Сейчас тысяча девятьсот сорок пятый год, с тех пор прошло двенадцать лет. События тех дней отошли в прошлое, но при мысли о двух прелестных созданиях сердце сжимается от боли. Много воды утекло… В их жизни наверняка произошли перемены. Честно говоря, я не имею права вносить сумятицу в их новую жизнь.
– Твои подруги прелесть, Кончита! Спасибо, что познакомила.
Я понимал, что обе девушки свободны и ни с кем не помолвлены. Вечер в приятной компании пролетел незаметно. Мы с Кончитой проводили их до конца деревни, и всю дорогу они висели у меня на руках. На обратном пути Кончита сообщила, что я понравился и той и другой.
– А тебе какая нравится? – поинтересовалась она.
– Обе очаровательны, Кончита, но я не хочу никаких осложнений.
– Ты называешь это осложнением? Заниматься любовью – все равно что есть и пить. А ты можешь жить так, чтобы не пить и не есть? Я, когда не занимаюсь любовью, хожу совершенно больная, хотя мне уже двадцать два. А каково им в шестнадцать и семнадцать? Если их лишить этой радости, они умрут.
– А как отнесутся к этому их родители?
Тут она пересказала мне все то, о чем говорил Хосе: девушки ее страны любят быть любимыми. Не раздумывая, они без остатка отдаются тому мужчине, который им нравится. И не требуют взамен ничего, кроме экстаза любви.
– Понимаю тебя, милая Кончита. Я, как и любой мужчина, не прочь поиграть в любовь. Только предупреди своих подруг, что эта игра ни к чему меня не обязывает. Главное – предупредить, а там их дело.
Боже, нелегко вырваться из такой среды! Шарло, Симон, Александр и многие другие были буквально очарованы ею. Теперь я понимаю, почему они до самозабвения счастливы среди этого веселого и щедрого народа, так не похожего на наш. С этими мыслями я отправился спать.
– Вставай, Папи, уже десять часов! К тебе пришли.
– Доброе утро, мсье.
Человек лет пятидесяти с пробивающейся в волосах сединой, без головного убора, с открытым взглядом больших глаз, над которыми нависают густые брови, протянул мне руку.
– Я доктор Бугра.[12] Пришел сюда, узнав, что один из вас болен. Я видел вашего друга. Ему смогут помочь только в госпитале в Каракасе. Будет трудно его вылечить.
– Давайте перекусим, доктор, – предложил Шарло.
– С удовольствием. Благодарю.
Подали вино. Отпивая небольшими глотками из своего стакана, Бугра обратился ко мне:
– Что расскажешь о себе, Папийон?
– Да что сказать, доктор? Делаю первые шаги. Словно новорожденный. Вернее, будто сбитый с толку подросток. Я совершенно не представляю себе, какой дорогой идти.
– Дорога простая. Посмотри хорошенько вокруг себя – и увидишь. За исключением одного-двух человек, все наши старые товарищи выбрали правильный путь. Я в Венесуэле с двадцать восьмого года. И никто из бывших моих знакомых каторжников не совершил здесь ни одного преступления. Почти все женаты, имеют детей, живут честно и приняты обществом. Забыли свое прошлое настолько, что некоторые не смогут тебе толком рассказать, за что именно их осудили. Прошлое для них смутно, осталось далеко позади, похоронено в дымке былого. Словом, быльем поросло и плевать на него.
– Со мной несколько иначе, доктор. Кое-кто мне крепко задолжал. Список должников довольно длинный. Упрятать в тюрьму невиновного! Тринадцать лет борьбы и страданий! А чтобы получить по счету, мне надо вернуться во Францию. Для этого потребуются большие деньги. Простому рабочему не собрать такой суммы, чтобы хватило съездить туда и обратно. И еще неизвестно, вернешься ли назад. Само собой разумеется, исполнение задуманного тоже потребует расходов. Да и потом, закончить свои дни в какой-то забытой Богом дыре?.. Меня привлекает Каракас.